Ощущение нечеловеческого, божественного, ощущение чудесного откровения исходит и от изысканной красоты женских причесок: от этих светятцихся концентрических кругов, очерченных сочетаниями перьев и разноцветною жемчуга, столь прекрасных по цветовой гамме, что их набор кажется настоящим откровением, тогда как гребешки их ритмично подрагивают, словно осознанно отзываясь на трепетание тел. Есть и другие прически, исполненные священного смысла, — в форме тиары, украшенной султаном из жестких цветов, окраска которых чередуется попарно в самых странных сочетаниях. Этот навязчивый ансамбль, полный вспышек, внезапных уходов, ответвлений и окольных путей на всех уровнях внешнего и внутреннего восприятия, создает театр как высшую идею, — какой она сохранялась на протяжении веков, чтобы наконец научить нас тому, чем театр никогда и не должен был переставать быть. И впечатление это только удваивается оттого, что такое представление — видимо, вполне народное и профаническое — составляет как бы хлеб насущный художественных ощущений этого народа.

Писать об Антонене Арто заранее означает потерпеть фиаско. Выбрав какую-то одну тему или ипостась (поэт, философ, теоретик театра), либо потеряешь остальные, либо попытаешься написать обо всем сразу, что в любом случае предопределит провал. Каждое произведение Арто — это деталь некоего общего механизма, осколок, который сложно воспринимать в отрыве от остальных частей, но, взятые в совокупности, они упорно начинают сопротивляться всякой иерархии и вновь распадаются на неуловимые фрагменты, зияющие трещины и изломы. Для читающего Арто порусски фиаско окажется еще более сокрушительным, помноженным на бесконечность, ведь все, что у него есть, — это немногочисленные разрозненные переводы. И хотя Арто повезло с русскими переводчиками, все же лучшие из этих текстов — лишь отражения его слов, а вернее, осколки зеркала, ведь на русском можно найти не более одной пятой части собрания сочинений. В России по-прежнему остаются малоизвестными поэтические, прозаические и графические опыты Арто, сделавшие его одной из ключевых фигур модернизма и во многом определившие векторы развития французской философии второй половины ХХ века.

Чтобы понять значение Арто, можно применить дзэнский принцип определения предмета через отрицание тех трактовок, которые этому предмету не соответ­ствуют. Итак, первое заблуждение в определении практического и теоретического значения деятельности Арто сводится к восприя­тию режиссера в ряду великих безумцев — Гёльдерлина, Нерваля, Бодлера, Ницше — или предсказателей, таких, как Нострадамус, в шифрованных писаниях которого угадываются реалии наших дней. Другое заблуждение — попытка найти в учении Арто прак­тическую режиссерскую методологию; при этом обнаруживается, что в деятельности режиссера и теоретика не содержится ничего конкретного. Третье заблуждение — рассмотрение теории Арто как философской системы, которое приводит к выводу об отсут­ствии системы как таковой. Оба последних заблуждения вызваны тем, что к художнику, возможно, наиболее точно предугадавшему тенденции культуры XX века, применяются критерии человека XIX века с его узкой специализацией, «профессионализмом». Чет­вертое заблуждение вызвано взлетом популярности Арто-сюрреалиста среди молодежи 1960-х годов в период «молодежной рево­люции». Тогда вновь возникло стремление разрушить культуру, бросить вызов прагматизму общества. И Арто стал воспринимать­ся (по крайней мере у советских авторов) как идеолог антигума­низма, анархизма, а теория его — чуть ли не как программа дей­ствий «Красных бригад».