Раздел 4. Социум как пространственное явление. Социология пространства

 

Глава 18. Пространство как метод. Социальная структура

 

Можно ли говорить о «социологии пространства»?

 

Мы можем говорить о социологии пространства: так и поступают многие социологи, указывая на тот простой факт, что разные общества не просто понимают пространство по-разному, но имеют дело с совершенно различными пространствами, которые, более того, дифференцируются в зависимости от того социального сегмента или рассматриваемой социальной группы.

Но в рамках структурной социологии было бы совершенно некорретным автоматически проецировать на пространство то, что мы сказали о времени. Время есть социальный конструкт. А с пространством дело обстоит несколько иначе. Здесь все сложнее.

Тезис о том, что социум порождает время, безупречно точен. А вот тезис о том, что социум порождает пространство, не только не точен, но может привести нас к совершенно неадекватным выводам.

Иными словами, между социологией пространства и социологией времени хотя и есть некоторые аналогии, но нет прямой симметрии.

 

Социальная морфология Дюркгейма

 

Размышляя о соотношении социума и пространственного фактора, основатель классической социологии Эмиль Дюркгейм выдвинул тезис о социальной морфологии. Однако на практике это вылилось не в анализ социальных моделей пространства, а в построение карты общества, то есть в понимание общества как пространственного явления, описание общества как синхронической (пространственной, статичной) фигуры. За Дюркгеймом то же движение мысли повторил Марсель Мосс, критиковавший «слишком поспешные», на его взгляд, выводы представителей антропогеографии (сторонников «географического детерминизма» и геополитиков) и настаивавший на разработке социальной топики, где основой, фундаментом, является сам социум, а не окружающая его географическая среда.

На первый взгляд, можно оценить это как попытку абстрагировать культуру от природы, свойственную самому рациональному духу логоцентричной европейской цивилизации. Но это не совсем так. Задумываясь о пространстве, рефлектирующий свою профессиональную позицию социолог всегда вначале сталкивается с проблемой общества как пространства, а лишь затем – во вторую очередь! – обращается к исследованию конкретных моделей социального понимания пространства. (Этим вплотную занялся ученик Дюркгейма М.Хальбвакс (1877–1945) на примере изучения религиозной географии Святой земли, Палестины).

К значению этой последовательности -- социальная морфология вначале, а социальный взгляд на пространство потом – мы обратимся чуть позже.

 

М.Хальбвакс: коллективная память и топология Святых мест

 

Социология Хальбвакса была сконцентрирована на исследовании «коллективной памяти». По наличию общей коллективной памяти и коллективной памяти отдельных социальных групп Хальбвакс стратифицировал общественную среду.

Это привело его к более пристальному изучению Святых мест Палестины, где различные религиозные группы (католики, протестанты, мусульмане, иудеи, сектанты) совершенно по-разному интерпретировали географию и значение библейских и евангельских событий. Маршруты для паломников этих групп, и сама топика оказались совершенно различными. Пространств было столько же, сколько социальных сегментов, наделенных общей коллективной памятью -- в данном случае, религиозной.

Это дало Хальбваксу основание утверждать, что общество, интегрированное общей коллективной памятью, имеет дело с соответствующей моделью пространства, что объединяет его членов и помещает их в один и тот же пространственный контекст, делает их социальными соседями, «ближними». Дифференциация социальных групп по наличию особых форм коллективной памяти дифференцирует и их взгляды на пространство. Это сказывается на различиях представлений о пространстве у жителей города и села, а также различных районов города – например, кварталов для богатых и для бедных и т.д.

Итак, проблема пространства в классической социологии делится на две части: на социальную морфологию (о чем говорили преимущественно Дюркгейм и Мосс) и на исследование социальной интерпретации пространства (чем занимался Хальбвакс).

 

Структура социальной морфологии

 

Начнем с социальной морфологии. В основании самого базового социологического метода лежит представление об обществе как о пространстве. И на этом строится все здание социологии.

Прежде чем исследовать динамику, изменения, флуктуации, развитие общества, социология (в первую очередь, структурная, но в некотором смысле вся социология есть структурная социология) выделяет его постоянную часть и описывает эту постоянную часть как синхроническую картину, как парадигму. Это и есть социальная структура. Социальная структура — это статическое изображение общества.

Морфология общества может быть наглядно представлена через двухмерную систему координат. Двухмерность – важный характер любого фигуративного изображения (как мы увидим несколько позже).

 

 

 

 

 

 

статус

 

 

 

 

 

 

 

социальные группы

Базовая схема социльной морфологии

 

В ней есть ось Y (классы) социальной стратификации и ось Х (ось социальных групп). Точкой, то есть объектом социального исследования, является статус. Можно говорить об индивидуальном носителе статуса, а можно о коллективном.

Ось Y обобщает четыре оси социальных благ (власть, богатство, образование, престиж). Эту схему мы приводили в первом разделе. Выбор этих критериев не случаен, но основывается на тщательным изучении несколькими поколениями ученых релевантных факторов при построении социальной морфологии.

Это и есть социум как пространство, то есть схема, учитывающая основные и социально значимые факторы социального существования. Это социологическая mappa mundi, «карта планеты». В этой простой схеме сосредоточены глубины социологического метода.

В ней заложены имплицитно несколько важнейших предпосылок.

1. Общество на морфологическом уровне фундаментально статично, синхронично, атемпорально⁽¹⁾

2. Социальное содержание факта, явления, действия, института и т.д. вытекает из его корректного позиционирования в корректно выстроенной предварительно системе координат (которая должна учитывать локальные отличия конкретного общества от фундаментальной схемы).

3. Статус -- явление переменное (социальная мобильность П.Сорокина – важнейший принцип), не только в смысле возможности его изменить, но и в смысле того, что такое изменение влечет за собой изменение социального содержания того, кто является носителем этого статуса. Статика социума предопределяет динамизм и изменчивость социального атома (то есть «социологического человека»).

В этой социальной морфологии мы имеем дело с качественным пространством, то есть с таким пространством, в котором значение (смысл) точки определяется ее координатами, то есть соотнесением с целым (отсюда аксиома Мосса – «общество есть явление тотальное»).

 

Система в социологии

 

Чтобы подчеркнуть специфику пространственной природы социологии, иногда говорят о структурной социологии (как Сорокин и мы), а иногда вводят понятие социальной структуры. Социальная структура не есть нечто особое; это общество, осмысленное в контексте классической социологии – как синхроническая статическая карта.

В науке часто любое утверждение влечет за собой его оспаривание, и поэтому с самого начала становления социологии мы встречаемся с попытками опрокинуть этот базовый структурный подход. «Понимающая социология» пытаются обосновать социальную онтологию атома (социологического человека) – иногда через индивидуальный рационализм (Вебер), иногда через апелляцию к жизни -- в духе Бергсона и Дильтея (Зиммель), иногда через выделение взаимодействий как несущей силы социальных процессов (Дж.Г.Мид, Ч.Х.Кули др.). Чикагская школа (У.Томас, Ф.Знанецкий, Р. Парк (1864--1944) и т.д.) тяготела к исследованию частных случаев (case study), избегая обобщений, действуя в духе прагматизма. Социологическая феноменология (А.Шюц (1899--1959)) исходила из исследований микросоциума обываетля. Наконец, психологическое направление в социологии (Ж.Г.Тард (1843-1904), Ф.Г.Гиддингс, Л.Ф.Уорд) стремилось обосновать автономность индивидуума со ссылкой на его психическую и биологическую сингулярность и описать через индивидуальную психологию социальные процессы. Но постепенно сложилась и более интегрированная и организованная инициатива, вылившаяся в разработку системной социологии.

Структура как пространственное изображение социума различается от системы как попытки представить социум в его динамике. Структурный (классический) подход утверждает первичность парадигмы – фундаментальная картина общества признается неизменной, а динамика групп, точек, статусов и внешнее изменение всего общества (политическое, идеологическое, экономическое, религиозное и т.д.) аффектирующей лишь поверхностные аспекты, ничего не меняющие в сущности общества.

Системный подход, доведенный до логического предела, показывает, напротив, что структура есть сиюминутный момент в динамике статусов и общественных отношений, что природа социума диахронична. Систематика основана на доминации синтагмы.

Системная социология, претендующая на социологическое обоснование диахроничности, является прямой наследницей философии истории, субпродуктом прогрессизма.

Идеи, лежащие в основе системной социологии, можно встретить у Т.Парсонса, и особенно у Н.Лумана (1927--1998). В настоящие время их развивают такие социологи, как П.Штомпка^(1-1), М.Кастельс^(1-2) и т.д.^(1-3)

 

Социология завтрака

 

Поясним на простейшем примере различие между структурным и системным подходами. Каждое утро человек завтракает. Но каждый раз процесс завтрака в чем-то меняется. Сегодня человек пьет кофе с молоком и ест бутерброд с ветчиной. Завтра он пьет кофе без молока и съедает яичницу. Послезавтра он кладет в чашку кофе два кусочка сахара, а на следующий день он сыпет в нее три ложки сахарного песка (сахар в кусочках закончился).

Социологически завтрак можно описать двумя способами: структурно или системно. Структурное описание будет выглядеть приблизительно так: человек каждое утро, завтракая, совершает одно и то же действие с одним и тем же смыслом. Это константа, процесс, который встроен в общий распорядок жизни. Смысл завтраку придает именно весь контекст, а не его детали: ест ли человек яичницу или ограничивается бутербродом с вареньем -- второстепенно и не существенно. Как структуралисты мы должны зафиксировать наше внимание на самом завтраке как неизменном явлении и изучать его в координатах других столь же постоянных событий – обедов, ужинов, рабочего времени, досуга, семейных отношений, экономической состоятельности, статуарных особенностей (завтрак президента, олигарха, академика и телезвезды структурно отличается от завтрака безработного, нищего, невежественного и никому не известного маргинала – если взять крайние социальные страты). В принципе, структурный подход – это наиболее общий и распространенный метод любого социологического исследования.

Системные социологи поступают иначе. Они считают, что раз в каждом случае завтрака мы имеем дело с большим количеством различий (сегодня одна ложка сахара, завтра две; сегодня молоко добавляется, завтра нет; сегодня -- яичница, завтра -- печенье и т.д.) и совокупность этих различий может дополняться до бесконечности, то мы имеем дело с разными социальными событиями, которые представляют собой всякий раз различные системы, складывающиеся из индивидуальных деталей каждого конкретного завтрака каждого конкретного индивидуума. Каждый завтрак берется как нечто индивидуальное, неповторимое и раскрывающее свое содержание именно в силу своего отличия от всех остальных завтраков – предыдущих и последующих. Каждый завтрак есть система, выстраивающаяся из совокупности бесконечных индивидуальных деталей. И всякий раз эта система представляет собой отдельный случай (case), где то обстоятельство, что речь идет именно о завтраке, теряется среди множества других рядоположенных моментов социологического описания процесса.

Структурный анализ завтрака выделяет неизменную (если угодно, пространственную) морфологическую константу, считающуюся смыслообразующей. Системный анализ выводит смысл из времени и индивидуальности каждой конкретной ситуации, объясняемой с опорой на строго локализованный момент, создающий всякий раз новую систему, новые оси координат и, соответственно, новые смыслы.

 

Парето и Уорнер: примеры социальной статики и устойчивости социальных структур

 

Ярким примером структурной социологии являются идеи круга социолога Вильфредо Парето. В своих трудах он показывает, что изменения западноевропейского общества в Новое время со всеми претензиями на «демократизацию», «либерализацию», «отказа от тирании, диктатуры и абсолютизма» ничего не меняют в сути социального неравенства между «элитами» и массами». Как бы ни называли себя правящие элиты – «кастой», «сословием», «классом» или даже защитниками «свободы, равенства и братства» -- они функционально выполняют те же самые роли, что и всегда, только под новыми вывесками.

Исследования американского социолога Уильяма Ллойда Уорнера (1898--1970) в рамках изучения социальной стратификации небольших американских городов, например, показывают, что хваленые заявления об «обществе равных возможностей» не соответствуют действительности, и принадлежность к тому или иному социальному классу до сих пор в огромной степени предопределяет судьбу современных американцев – жителей среднего индустриального городка. А те исключения, которые апологеты американского общества любят приводить как иллюстрацию высокой социальной мобильности их общества, могут быть найдены почти в той же статистической пропорции среди самых жестких и закрытых социальных систем (включая кастовые). Так, социальный лифт может обеспечить какой-то религионый институт (например, монашество, позволившее мордовскому крестьянину из малообеспеченной, никому не известной и слабо образованной нижегородской семьи стать почти самовластным правителем жестко иерархизированного общества Московской Руси – речь идет о Никите Минове (1605--1681), известном также как могущественный патриарх Никон).

 

Крах СССР как урок наглядной структурной социологии

 

Можно рассмотреть эту же закономерность устойчивости социальных структур на примере судьбы четырех осей социологии в советском обществе. После революции 1917 года было объявлено, что будет построено общество, радикально отличающееся от старого. Предполагался слом всех четырех осей, классических для стратифицированного классового общества – власть (народу), богатство (рабочим и крестьянам и всем поровну), образование (равное и всеобщее), престиж (для всех одинаковый).

Ось власти восстановилась сразу -- даже не после революции, а в процессе революции (необходимость политической борьбы против внутренних и внешних врагов).

Ось престижа была восстановлена на новой основе – партноменклатура и идеологические формы продвижения социальных образцов (пропаганда в искусстве, деятели советского искусства и советской науки).

Богатство, материальную дифференциацию общества, на самом деле свели к минимуму.

Образование было открыто для всех, но получившие лучшее образование имели больше шансов попасть в партийную власть и занять управленческие должности; образование было интегрировано в политико-идеологическую модель. Так приблизительно продолжалось в течение 70 лет.

В 1990-е годы, после распада СССР, ось власти покачнулась, но сохранила свое значение. Ось богатства разогнулась в полную силу через бурную приватизацию, в результате которой в постсоветском обществе появились классовые экстремумы: олигархи и нищие, экономические гиганты и обездоленные карлики (при этом эта ось восстановилась почти мгновенно, тогда как для ее искоренения, выкорчевывания были затрачены огромные усилия в течение многих десятелетий с применением чудовищных репрессий). Ось престижа была скопирована с западного (поздне-«дионисийского») общества в сочетании с грабительскими нормами капитализма: престижно было быть известным (скандальным, первертным), богатым и знаменитым (гламур). Ось образования упала – ученых и студентов, относящихся всерьез к занятиям, стали презрительно называть «ботаниками».

В последние годы ось богатства пусть номинально, но сглаживается. Власть потихоньку разбирается с олигархами, ставит ограничения на посещения Куршевеля и вызывающий кутеж. Ось власти -- столь же мощная, как всегда, и при этом сегодня менее зависимая от оси денег, нежели в 1990-е. Ось престижа такая же, как в 1990-е: Ксения Собчак, Борис Моисеев и Михаил Жванецкий известны не меньше, чем президент или олигарх, и точно больше, чем политики и бизнесемены второго эшелона. Ось образования понемногу начинает распрямляться после почти полного обрушения в 1990-е, когда в образование шли только для последующего обретения экономических преференций (ось денег) или по инерции.

Флуктуации социальной структуры налицо. Но мы видим, что она, тем не менее, упорно принимает классическую форму даже в ходе радикального социального эксперимента СССР и могучих социальных потрясений.

 

Структурализм как пространственный метод

 

Мы убедились, что социология (особенно структурная) преимущественно объясняет динамику через статику, время через пространство, движение через неподвижность.

Структурализм в антропологии и философии полностью разделяет такое отношение, и трудно сказать, кто на кого больше повлиял – социология на структурализм или структурализм на социологию. В любом случае, базовая для структурализма пара дискурс/язык в равной мере может быть применена во всех этих областях. Язык – постоянная часть (структура), дискурс (речь) – переменная.

Однако в нашем курсе мы ставим перед собой задачу не просто рассмотреть социальный логос в его структурной морфологии, но и добавить к модели классической социологии дополнительный этаж мифоса. Это означает, что мы применяем структурализм в квадрате, не только принимая структурный синхронизм социума за базовую канву исследования (со всеми вытекающими последствиями и, в первую очередь, с неизбежным функционализмом), но и интегрируя весь этот план в еще более общую синхроническую картину – в «двухэтажную» социокультурную топику, разбиравшуюся в первом разделе. И в этом случае неизменные оси координат классической социологии помещаются в пространство большей размерности, что фундаментально видоизменяет всю картину общества, делает ее объемной. Но вместе с тем там, где был объем, обнаруживается его плоскостная проекция.

 

Гипотеза оси Z в структуралистской социологии

 

В первом томе «Фундаментальной социологии» Добренькова-Кравченко^(1-2) есть одно место, которое можно понять двояко. Речь идет о достраивании плоскостной системы координат в социологии с осями X-Y до объемной через включение туда оси Z, представляющей собой ось социальных институтов. По версии Добренькова-Кравченко, введение этой оси примиряет между собой различные социологические школы и гипотезы. Вероятно, это так и есть, но нам представляется, что данная ось Z не аффектирует координаты фундаментально и вполне может быть отображена и в двухмерном пространстве.

Например, социальные институты могут рассматриваться как геометрические фигуры (в общем случае треугольники) опирающиеся на ось Х (ось социальных групп) и структурирующихся вокруг четырех осей социальных благ, параллельных оси Y.

 

Y

 

 

 

Государство Экономика Религия/ Искусство

Наука

 

 

 

 

 

 

 

 

Социальные группы

 

Схема социальной структуры, обобщающая социальные страты, социальные группы и социальные институты

 

Внедрение оси Z как оси социальных институтов не меняет ничего в качественной картине социума, будучи чисто техническим ходом.

И напротив, добавление к классической топике структурной социологии измерения мифа фундаментально меняет все дело. Структурная топика социологии оказывается лишь моментом более общей и более фундаментальной социологии структуралистской, то есть полноценной социологии глубин.

Добавляемое измерение психоаналитической глубины также отсылает нас не к динамике индивидуального подсознания (как у Фрейда и некоторых его прямолинейных последователей – в частности, Мелани Кляйн (1882 - 1960)), но к столь же статичному внеиндивидуальному и коллективному явлению – к коллективному бессознательному, вместилищу архетипов, мифов, символов. Как Дюркгейм или Сорокин обосновали синхроническую социальную морфологию, так Юнг описал столь же синхроническую структуру коллективного бессознательного. Наложение друг на друга этих двух топик, двух пространств дает нам по-настоящему перспективу объема (не только в прагматическом и прикладном, но и в фундаментально научном смысле).

Определенная динамика в коллективном бессознательном есть, но она второстепенна и поверхностна – и самое главное – всегда обратима. Юнг для подчеркивания этого обстоятельства и вводит понятие «синхронизма», «одновременности», о научной релевантности и эвристичности которого и идет речь в интереснейших диалогах Юнга и Паули^(1-3).

Как статус, меняясь в пространстве социологических координат, влечет за собой изменение содержания социологического человека, так и фиксация в разных точках карты бессознательного (как мы видели у Юнга) влечет за собой изменение содержания человека психического.

 

Диахронизм vs синхронизм

 

Из вышеприведенных замечаний выясняется, что пространственный фактор для социологов – в смысле пространства в его обыденном понимании -- оказывается вторичным именно потому, что пространственное начало лежит в самой сердцевине структурного метода. Топика и морфология научного метода нераздельно связаны с пространством в его изначальном значении – как синхронизма. И в этом можно явственно различить очень глубокие установки двух фундаментальных научных позиций – философии истории, где доминирует фактор времени, и структурализма и сцоиологии как альтернативного подхода, где преобладает принцип пространственности как одновременности.

XIX век и его наука не сомневались в том, что прогресс, диахронизм, развитие, эволюция, накопление знаний фундаментальны (Ф.Бэкон (1561–1626)). Динамизм – такова была структура социального времени Модерна. ХХ век поставил этот тезис под сомнение. И результат этого сомнения воплотился в целый веер научных школ – от социологии до аналитической психологии, антропологии, культурологии, этнологии и т.д., включая естественные науки. Началось настоящее соперничество между временем (диахронизм) и пространством (синхронизм), которое задело не только ход полемики между отдельными науками, но и развело по разные стороны ученых, работавших в пределах одной и той же дисциплины.

 

Пространство -- наш друг

 

Рассмотрим фактор пространства в контексте социологии глубин и соотнесем его с концепциями имажинэра и антропологического траекта Дюрана.

Вспомним, как мы определяли имажинэр, воображение. Время – абсолютный враг воображения, оно в чистом виде есть смерть. Не заполненное работой воображения и его продуктами время представляет собой пустое движение к смерти. И поэтому главная задача воображения – так или иначе справиться со временем. Время как таковое есть абсолютная антитеза воображения (имажинэра). По этой причине воображение всячески стремится сделать его иным, нежели оно есть само по себе. Из этой работы и рождается социальное время – время как социальный конструкт.

Пространство не находится по ту сторону от воображения (имажинэра). Оно находится от него по эту сторону. Пространство есть антивремя. Это не свойство отчужденного объекта, это -- свойство животрепещущего траекта. Воображение всегда пространственно. Воображение и есть пространство. Не то, чтобы пространство нужно, чтобы воображение смогло продуцировать свои образы, мифы и архетипы. Образы, мифы и архетипы суть выражение пространства как синхроничности, как формы преодоления времени, каптивации (улавливания) времени, его пре-ображ-ения – то есть переведения во (вневременной) образ.

Поэтому Жильбер Дюран говорит, что в пространство есть антирок, то есть противоположность времени (смерти). «Пространство наш друг», --цитирует он высказывание проницательной женщины-психоаналитика --принцессы Марии Бонапарт (1882–1962)⁽²⁾.

 

Воображение – карта

 

Столь важное значение пространства для воображения отражается в самой идее представления большинства символов в виде двухмерного изображения. Подавляющее большинство живописных изображений выполнены в модели плоской. Активное воображение само достраивает перспективу. Лишь живопись Ренессанса изменила это фундаментальное правило.

Воображение есть визуальная карта, распростертая антропологическим траектом. Это карта и есть образование внутреннего и внешнего мира.

В рамках дуализма культура/природа, можно сказать, что пространство – это культура, а время – природа. Социум как прямое выражение культуры и основная форма работы воображения неразрывно и в самой своей сути связан с пространством. Пространство – это глубинная основа общества, его бытие.

Важнейшим свойством пространства для воображения является возможность пространственно зафиксировать движение и тем самым справиться со смертью, преодолеть смерть. Перемещение предметов в пространстве может заменять собой перемещение их во времени, а значит, перемещаемый предмет можно изобразить синхронно в различных состояниях. Множество примеров этого мы встречаем в традиционных для Египта и Греции изображениях и орнаментах, в иконных клеймах, где основной образ обрамлен синхронным изображением основных событий из жизни и подвигов святого и т.д.

 

Является ли пространство социальным конструктом?

 

Здесь можно задаться вопросом: является ли пространство социальным конструктом?

Ответ: нет, не является. Пространство предшествует социальности и совпадает с ее творческим организующим началом. Пространство социально, но не вторично в отношении социума. Оно не есть конструкт. Именно с этим связано нежелание Дюркгейма и Мосса переходить к социальному определению пространства, а также косвенный и окольный переход к этой тематике у Хальбвакса – через коллективную память.

Пространство является неподвижным и живым. В структуре воображения поистине живое только то, что неподвижно (вечно, атемпорально). Все живое во времени уже частично мертво.

С этим связано бесчисленное разнообразие мифов разных народов, которые описывают географию посмертного мира, где нет времени, но есть пространство. Отсюда сама структурная топика трех миров – небесного-земного-подземного, которая лежит в основе мифологической географии. Пространство обладает иммунитетом по отношению к смерти.

 

Метод изучения пространства через историческую топику

 

Сейчас становится понятным, что наше рассмотрение в предыдущем разделе исторической топики трех социокультурных фаз, которую мы взяли за стартовую позицию в разборе темы социального времени, само по себе является структуралистским, так как помещает время и его различные разновидности в синхронную пространственную карту.

Распознав синтагму как синтагму и предложив осмыслять ее через парадигмальный анализ, то есть выясняя ее морфологию и при этом дополнительно указывая на этаж мифоса, ушедшего на определенном этапе в «знаменатель», но никуда не исчезнувшего, мы уже расчистили путь для того, чтобы использовать эту модель не как календарь, но как карту. Соответственно, мы можем воспользоваться ею для классификации пространства – как его понимают те или иные социумы.

Иными словами, обосновав пространственную природу социологии и пространственную в квадрате природу структурной социологии (как структуралистской социологии, социологии глубин), мы займемся сейчас тем, к чему подошел Хальбвакс. Если рассмотреть пространственность как неизменность, синхронизм, то он относится к социологии двояко -- как ее внутреннее измерение, сопряженное с глубинной природой самого метода (морфология, социум как пространство) и как внешняя проекция этого свойства. Можно сказать, что антропологический траект (как силовой потенциал борьбы со временем) растянут между двумя пространствами, двумя синхронизмами, между двумя вечностями – внутренней вечностью архетипов и внешней вечностью наблюдаемых форм.

 

Глава 19. Пространство Премодерна

 

Архаика и имажинэр

 

В архаических типах общества мифос полностью доминирует; он не соседствует с логосом -- он присутствует на месте логоса, заменяет его собой. Поэтому изучение этих обществ и их представлений есть практически то же самое, что изучение структур воображения, имажинэра. Общество (точнее, община, по Ф.Тенису) в архаике есть прямое выражение коллективного бессознательного и его режимов, архетипов, символов.

 

Мифологическое пространство

 

Мифологическое пространство в архаике есть строго то же самое, что и пространство мифа. Между структурой воображения и структурой восприятия мира – прямого, непосредственного, конкретного, окружающего – нет никакого зазора. Более того, пространство и миф суть одно и тоже. Миф помещен в пространстве, а пространство в мифе. Но здесь все же есть один нюанс.

Мифос по-гречески -- это «повествование» (подразумевается, что повествование о богах и героях, то есть повествование об архетипах). Но будучи повествованием, сам миф несет в себе нечто от синтагмы, от диахронического развертывания. В мифе, который есть способ борьбы со временем, есть следы самого времени. Поэтому Леви-Стросс говорил о мифеме, атомарной частичке мифа, которая является неизменной и постоянной, всплывая в мифе как в повествовании в разных комбинациях.

Миф сам должен быть приведен к пространственной матрице, то есть осмыслен в контексте своей структуры. Как и в случае социологического метода (и антропологического траекта), пространство находится у мифа внутри и вовне. Сам миф есть выраженнное в диахронической форме повествования развертывание синхронической картины, многослойное и репетативное описание образа, карты, фигуры. И вместе с тем рассказывание мифа предопределяет и конституирует морфологию внешнего мира: путешествия богов и героев оставляют следы в виде сакральной географии, полной священных рощ, табуированных мест, очагов того или иного культа, городов, страхов, чудовищ, народов и точек притяжения. Через диахронику повествования миф транслирует вовне синхронику своей внутреннейшей природы – порождая синхронизм географии и геометрии.

Миф своим движением утверждает неподвижное как отражение его внутреннего покоя.

 

Героическое пространство/образы вертикали

 

Обратимся снова к Жильберу Дюрану и трем группам мифов, которые он выделяет. Все три группы мифов являются конститутивными для морфологии мифологического пространства. Все они и есть пространство, но каждая группа конституирует пространство по-своему.

Героический режим диурна конституирует один тип пространства -- пространство вертикали. Это пространство с одним измерением. Постуральный рефлекс (рефлекс вставания) младенца прочерчивает траекторию полета. Становясь доминантой, этот рефлекс формирует масштабные миры вертикали.

Можно представить себе работу героического мифа как утверждение одной оси Z без Х и Y.

На этой оси находятся различные побочные пространственные структуры, а пара верх-низ служит для них основой. Мифологическая Вселенная развертывается, отправляясь от этой героической оси. На вершине ее – трон высшего существа, внизу – ужас, тьма, бездна и смерть. Многие народы считают Полярную звезду гвоздем, осью, оселком колеса.

Одномерное пространство героя выражено в геометрии молнии, а также прямой линии, меча, царского скипетра. Молнии и скипетр — атрибуты небесного Зевса. Само представление о линии, изображение линии – это следствие мифологической интуиции пространственной вертикальности. Человек, встающий на ноги, ребенок, учащийся ходить – это жест творения пространства вертикали.

Гора, холм, выпуклость, утес – это фигуры диурнического мифа. Сюда же относится и галерея гигантских фигур, великанов, которые также населяют пространство в его вертикальном измерении, причем повсюду может разверзнуться бездна. Бытие по вертикали (вертикальный траект) организовано между полетом и падением, растянуто между ними. Важно заметить: вертикальный миф не отражает природных явлений, он конституирует их как явления культуры через наделение их культурными (то есть в данном контексте сакральными) свойствами.

Еще одна важнейшая составляющая пространства диурна – это участие в нем света и существ света. Чистый полет требует объединения движения и света, отсюда берут начала фигуры ангелов, световых духов, световых людей (А.Корбен посвятил этой теме одну из своих работ «Световой человек в иранском шиизме»⁽³⁾). Ангел -- необходимый важнейший элемент этого пространства, и сон Иакова, в котором он видит спускающихся с небес и поднимающихся туда световых существ, есть фундамент архитектуры мифологической Вселенной. По вертикальной оси (шесту, столбу) шаман поднимается на небо. Эта же ось символизируется центральным шестом в вигваме индейцев или юрте кочевников Сибири и Севера. У тюркских народов вертикальное измерение зафиксировано в дымнике – отверстии наверху юрты, куда выходит дым. (По древнемонгольскому преданию «Сокровенное сказание»⁽⁴⁾, божественный предок-дух рода Кият-борджигин, из которого вышел Чингисхан(1167--1227), явился к его праматери Алан-гоа через дымник юрты – то есть по вертикальной оси). Световой дождь, в виде которого Зевс спустился к Данае, относится к этой же категории мифов о пространстве.

Еще одно важное выражение героического пространства – это камень. Неподвижность камня есть отражение (проекция, выражение) основного качества пространства – неподвижности, синхронности. Отсюда предания о каменных людях, о петрификации окаменении) героев, богатырей и мифических королей, а также сюжеты о рождении богов (иранский Митра) и героев (Сослан нартовского эпоса) из камня.

В этом режиме, в котором преобладает дуализм, формируется также дуальная структура пространства – верх/низ, что является выражением визуального дуализма свет/тьма.

В сакральной анатомии этому соответствует позвоночник, на двух экстремумах которого находятся самый ценный орган (мозг) и самый презираемый (режимом диурна) – гениталии. На перестановке этих двух полюсов местами основаны многие мистические практики – например, кундалини-йога.

 

Драматическое пространство

 

В режиме драматического ноктюрна развертывается иная логика пространства. На этот раз пространство распускается горизонтально в форме круга. Если вертикаль нацелена на уничтожение времени, на поражении его стрелой, на его отмене, то круговой горизонтальный план улавливает время, вбирает его в себя. Мы имеем дело с классической стратегией эвфемизма.

Поэтому фундаментальной моделью пространства являются синхронический круговой календарь (аналогичный руническому) или тибетская мандала. Круговые календари встречаются на самых архаических пластах древних культур. Они представляют собой одновременно календарь и карту, то есть трактуют время как пространство, тем самым делая время менее опасным, менее антагонистическим, менее природным и более культурным.

Смена сезонов, отображаемая на круговом календаре, наглядно убеждает в том, что время побеждено, что карта мира остается неизменной и что движение во времени есть не более чем перенос внимания с одной точки синхронической картины на другую. Круговой календарь есть важнейший инструмент для достижения бессмертия.

В календаре-карте часто мы видим вместе Солнце и Луну, светила дня и светила ночи. Это также символическое указание на атемпоральную и даже антитемпоральную направленность мандалы или ее эквивалентов.

 

 

Рунический календарь

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Тибетская мандала

 

Круговой космос, Вселенная-колесо постоянно вращается, но вращение по кругу есть всегда повторение одного и того же. Из этой модели возникает представление о сторонах света. Стороны света определяются в разных культурах по разным признакам – чаще всего по астрономическим наблюдениям, связанным с точками восхода и захода солнца в зимний, летний и весенне-осенний периоды⁽⁵⁾.

 

 

 

Пространство драматического мифа ритмизированно, то есть в нем развертывается диалектика пар противоположностей – световые и теневые моменты сменяют друг друга.

Драматическое пространство -- это пространство движения, но двжения по кругу, которое представляет собой эвфемизм движения, сведение динамики к статике. Мифы, связанные с этой группой, часто описывают походы, поездки на колесницах, передвижения, которые при ближайшем рассмотрении оказываются состоящими из мифем циклического круга, скомбинированных в том или ином порядке. Герои и боги, передвигаясь в мифе, не подвержены времени – они перемещаются в пространстве, и их жесты, подвиги и приключения соответствуют синхронической картине карты-календаря. Они находятся в разных точках своих эпопей одновременно и образуют тем самым простирающуюся модель мира, непрестанно – по мере повторения мифа или в отдельных символических мотивах внутри мифа – воссоздавая и укрепляя структуры пространства.

В ритуальных практиках это соответствует круговому вращению – либо в хороводе (бывшему некогда важнейшей формой сакрального обряда), либо во вращении вокруг своей оси (что до сих пор сохранилось в танцах исламских дервишей).

Так как драматический режим соответствует копулятивному рефлексу (рефлексу совокупления), можно сказать, что круговое пространство эротизированно, насыщенно эротическими энергиями притяжения и отталкивания. Круг-карта есть танец, пляс, ритмическое развертывание и свертывание пространственных структур. Так, в индуистском мифе Вселенная творится в процессе огненного танца Шивы. Эта же фигуры Шивы часто изображается в состоянии ритуального соития со своей шакти, женской паредрой.

 

Мистическое пространство

 

Пространство мистических мифов в режиме ноктюрна – это пространство жидкое, тянущееся вниз, тяготеющее к центру. Его образом могут служить стоячие воды или ил. В книге «Вода и грезы»⁽⁷⁾ Гастон Башляр привел множество примеров мифологического осмысления водных пространств, связанных с изначальной для человека грезой о веществе.

Пространство мистического ноктюрна формирует пластическую субстанцию, предшествующую явлению пространства как такового – оформленного в фигуры или пронзенного молнией вертикали. Текучее, жидкое, влажное, нефиксированное, непостоянное, не имеющее формы пространство больше всего похоже на время и меньше всего на пространство.

От грозной вертикали оно пытается укрыться в измерение глубины, прячась от небесных молний в земле, под землей, в норе, в лабиринте, в пещере. Тем самым конституируется своего рода пространственное время и топология подземных миров – с подземными реками, замерзшими торосами черного льда, палящей горечью влажного кипятка.

Иная форма бегства мистического пространства ноктюрна – это центростремительное движение: от фиксированной драматическим режимом ноктюрна мандалы сторон света оно укрывается в центре, где пытается склеить движение и неподвижность, верх и низ вертикали.

 

 

 

Эта разновидность мифологического пространства конституирует водные просторы, зыбучие пески пустыни, ледяное безмолвие пейзажей Арктики.

Можно соотнести вектор мистического пространства с точкой зимнего солнцестояния на карте-календаре. Весенне-летнее солнце взлетает (повторяя циклически и по кривой мгновенную и прямую траекторию ангельского взлета), достигает вершины (летнее солнцестояние) и, подобно падающему Икару или Фаэтону, вновь по кривой падает через осень к зиме. В точке зимнего солнцестояния совершается важнейший мифологический переворот: солнце, только что падавшее по инерции, снова обретает силы и под воздействием диурнического импульса вновь взлетает. Если рассмотреть тенденцию осенне-зимнего падения отдельно – без солярной мистерии солнцестояния, когда рождается новое солнце, новый свет -- можно распознать в этом пространственный вектор, конституируемый мистическим режимом ноктюрна в его чистом состоянии. Это пространство логически продолжает путь солнечного ската (падения) ниже точки зимнего солнцестояния, в под-зимние миры, в нору абсолютной вискозной тьмы. Отсюда мифы о проглоченном чудовищем Солнце и другие сюжеты, связанные с поглощением. Все они описывают идею о возможном пропадании циклического символизма в нижних водах. Описания Вселенского потопа в Библии, в шумерском эпосе или у греков в сюжете о Девкалионе фиксирует эту пространственную ориентацию.

В пределе мистического ноктюрна пространство перестает выполнять свои антитемпоральные синхронические функции и почти сливается со временем. Отсюда темпоральный символизм воды (выраженный, в частности, в мифе о Данаидах). И все же мы имеем дело не со временем, но с пространственным воплощением времени, то есть с работой воображения, которое таким причудливым способом защищается от смерти, имитируя ее и конституируя тем самым пространственно выраженные пределы антифразы.

 

Селение/мир/жилище/рисунок

 

Из приведенных выше траекторий воображения, конституирующих виды мифологического пространства, можно легко перейти к сериям пространственных гомологий. Раз культура есть выражение воображения, то мы обязательно получим пространственные модели разной размерности, воспроизводящие до бесконечности одни и те же фигуры.

Можно начать с пространства селения. Очевидно, что оно будет организовано по модели основных групп воображения. Где-то будет точка присутствия вертикали (дом вождя, святилище, алтарь, площадь для обрядов, место возжигания огня). Вокруг нее кругом или квадратом будет расположен горизонтальный скол синхронно взятой Вселенной с календарно-картографическими соответствиями. И где-то -- пространство, отведенное мистическому ноктюрну: внутренности жилища, женская половина, поля для производства продуктов питания, одним словом, окрестности культуры, переходящие в природу.

Увеличив размерность, мы обязательно придем к сакральной географии страны, которая в общих чертах и на основании мифологических и символических соответствий будет воспроизводить ту же самую картину. Расширив границы еще дальше, мы получаем образ мира, где фигурируют светила, звезды, духи и боги. Но модель останется той же самой.

Теперь можно двинуться в обратном направлении и начать сужать охват. Так, внутреннее устройство хижины, дома или юрты обязательно будет воспроизводить ту же морфологию – снова центр (очаг, окно, дымник, столб, красный угол), стороны света (стены -- круглые или квадратные), женская половина, подвал, отхожее место в стороне. И еще меньше – образ, фигура, символ, узор на домашней утвари или резьба по инструменту – будут совсем в миниатюре воспроизводить всю ту же картину или ее особенно важные в тех или иных случаях фрагменты – мифемы.

Столкновение с природой в ее неокультуренном виде снова включит ту же имагинативную функцию «опространствовления» -- теперь она выразится в таксономии и морфологических классификациях растений и животных. А это по обратной аналогии вполне может быть включено в контекст культурного пространства – через структуру тотемов, символов и обрядов.

 

Город

 

Ничего принципиально не меняется, если мы вместо элементарного селения «примитивов», берем более технически усложненный аггломерат – полис, город. Напластование друга на друга нескольких племенных или этнических структур ничего качественно не нарушает в представлениях о мифологическом пространстве. Часть сакральной географии будет для всего города общей – как общими будут являться некоторые социальные институты, культы, верования, обряды, правила поведения. На этом уровне будет формироваться общее социальное пространство, разделяемый всеми и известный всем миф о структуре внутреннего (городского) и внешнего (ближнего и дальнего) мира.

Но при этом в локальных сегментах (большого) города может царить своя частная сакральная география, своя разметка пространства, связанная с социокультурными особенностями, профессиональной спецификой, этническим и историческими аспектами, статусным положением социальных групп и т.д.

 

Логосная систематизация пространства

 

Начало осмысления пространства с позиции логоса мы наблюдаем в греческом мире. Так, Пифагор систематизирует и классифицирует представления о сакральной геометрии, выделяя кванты воображения, сопряженные с символизмом простейших геометрических фигур. Пифагорейцы пытаются выделить из мифа мифемы, за что в ХХ веке взялись К. Леви-Стросс и другие антропологи-структуралисты. Позже в философии Платона эта линия найдет свое продолжение, и геометрия станет центральным методом во всей платонической системе понимания мира. Наиболее важные концепты платоновской философии носят пространственный характер – это символизм пещеры, сферический образ мировой души, теория о разных геометрических формах стихий (элементов), визуальный аспект идей, которые, по Платону, либо парят, либо умирают (явно диурнический аспект).

Еще более логосную модель пространства описывает Аристотель. Хотя рационально описанное пространство Аристотеля сохраняет сакральные качества: оно анизотропно, то есть направления в нем неравнозначны. И это свойство именно пространства, а не тел, которые его наполняют. В концепции Аристотеля мы видим отголосок мифологического пространства, структура которого первична по отношению к формам, его наполняющим.

Так, у Аристотеля при объяснении движения появляется идея «естественных мест», куда тела, будучи предоставленными сами себе, стремятся естественным образом и, находясь на которых, пребывают в полном покое. Такое пространство принято называть «телеологическим», то есть состоящим из точек, каждая из которых есть цель для какого-то тела, находящегося или пока еще не находящегося в ней.

На этом этапе логос остается в гармонии с мифосом, не обращая свою рациональную систему против мифологической подоплеки пространства.

 

Пространство и стихии

 

В греческой философии и в религиозных системах других народов (у индусов, китайцев и т.д.) пространство считалось дифференциированным по слоям стихий, элементов, представляющих собой четыре (или пять) модификаций изначальной субстанции (материи). Стихии распределялись по вертикали: от наиболее плотных (земля, вода) к более разряженным (воздух, огонь). Высшим синтетическим элементом был эфир, квинтэссенция, «акаша», у индусов. Вертикальная иерархия пространства стихий могла мыслиться статичной или динамичной, в последнем случае философы и богословы говорили о «круговращении стихий», об их переходе одна в другую. При этом эта иерархия могла проецироваться и на горизонтальный план, в таком случае те или иные стихии связывались со сторонами света. Модель этого соотношения могла меняться, но основные элементы всегда были немногочисленны (4 или 5), и варьировались лишь их комбинации.

Гастон Башляр, изучавший элементы в их связи с поэтическим и научным воображением, показал, что греза о веществе лежит в основе любого осмысления материи и ее закономерностей как в мифологии, так и в современной науке. И версии представления вещества, связанные с ним воображаемые ассоциации и символические комплексы влияют на весь строй мифологического рассказа или научной теории.

В традиционном обществе (Премодерн) плотность пространства изъяснялась исходя из дифференциации режимов воображения и структуры грез о веществе, чаще всего разделяющихся на небольшое количество базовых элементов – стихий.

 

Религиозное пространство

 

В принципиальном плане – в структуре образа – религиозное искусство и сакральная география религиозных обществ (то есть обществ с развитой теологией в отличие от обществ архаических) ничем принципиально не отличаются от архаического. И там и там мы имеем дело с разномасштабными моделями пространственного воображения, с разными его акцентами и оттенками. При этом религиозные культуры, как правило, свойственны обществам со сложной и смешанной структурой, поэтому общие представления о пространстве сплошь и рядом накладываются на локальные модели пространственного воображения. Это находит прямое выражение в религиозном изобразительном искусстве.

Новизна религии по сравнению с архаикой заключается в особом внимании к написанному тексту, то есть к синтагме, к логосу, разворачивающемуся во времени, хотя Священное Писание еще вполне может быть сведено к мифу и, в конечном счете, к агломерату мифем. Такое мифологическое прочтение теологии характерно для локальных культур и для мистических традиций, иногда переходящих в ереси. Все это имеет прямое и первостепенное выражение в пространственном воображении.

Запись «Вед» или китайского канона Конфуция, несмотря на дискурсивность, не отменяет их мифологической структуры: многочисленные письменные комментарии к ним обязательно содержат как развитие рациональных (логосных – богословских толкований), так и живое изобилие мифологических сюжетов, их комбинации и инкрустации новых мифем, то есть мифотворчество (таковы индусские Пураны, которые, отталкиваясь от «Вед», развивают гигантские зоны мифа).

 

Монотеизм и пространство

 

Среди религий наиболее серьезный удар по пространству наносит монотеизм. И особенно монотеизм, в самой жесткой степени проводящий идею о единственности Бога Творца. Так, две монотеистические религии из трех – иудаизм и ислам – запрещают изображения, живопись. К этому стоит добавить период иконоборческой ереси в Византии, когда эту логику временно приняла и часть христиан (позже это было признано ересью и на Востоке, и на Западе).

Смысл монотеизма состоит в вынесении Бога как Творца Вселенной по ту сторону творения. Так складывается базовый дуализм – Творец-творение⁽⁸⁾. Бог-Творец есть субъект, высшая личность. Вечность -- исключительно Его атрибут. Он пребывает вне времени, то есть в синхроническом состоянии. Творение делается из ничто. Оно погружено во время и представляет собой, в первую очередь, именно время. Отсюда -- центральность Священной Истории в монотеистических религиях. Эти религии диахроничны, они отводят творению лишь временные формы бытия. Поэтому сущность творения есть ничто.

Мир, осознанный как творение, меняет свое качество. Пространство, которое было живой плотью воображения, отныне переведено под власть времени. По сути, это серьезный удар по пространству. И не случайно в монотеизме мы сталкиваемся с линейным временем; время начинает раскрепощаться, освобождаться от пространства. Отступление пространства означает поражение воображения. Время как история претендует отныне на то, чтобы служить дистрибьютором смыслов.

Конечно, в монотеизме есть множество направлений, которые восстанавливают воображение и пространство (а также сакральную географию) в их правах. Это мистические тенденции (суфизм и шиизм в исламе, каббала в иудаизме). Христианство выделяется здесь в отдельную область, так как утверждает догмат о Пресвятой Троице, то есть единство Бога, а не Его единственность. И очень показательно, что именно христианство включает визуальное изображение – иконопись – в своей религиозный канон. Каждая икона – это карта-календарь, равно как и каждое христианское изображение или символ – начиная с креста. Крест имеет и историческое и мифологическое значение. Знак крестной смерти Спасителя может указывать на структуру мира, на вертикаль, на четыре стороны света, на топологию священного космоса ⁽⁹⁾.

Более того, общества, принявшие монотеизм, осмысляли его богословские предпосылки только на уровне элит – в первую очередь, жреческих, а большие массы простонародья сохраняли в пределах новой веры древние политеистические или архаические мифы, через призму которых перетолковывали идеи и образы монотеизма. Так, в религиозных обществах сакральная география часто переходит с уровня официальных социальных теорий на уровень преданий, легенд, сказок и местных поверий.

 

Глава 20. Пространство Модерна

 

Битва с Аристотелем

 

Формирование представления о пространстве в Модерне начинается с войны со схоластикой, и в первую очередь, с Аристотелем, чье понимание пространства было принято в эпоху Средневековья почти как религиозный догмат.

Схоластический аристотелизм представлял мир как структуру иерахизированного пространства, где пространство и иерархия были по сути взаимозаменяемыми символическими фигурами. Пространство было анизотропно и состояло из естественных мест. Единственным добавлением было утверждение его тварной природы и наличия за его пределами трансцендентного Творца.

Именно по этому наносился основной удар отцами-основателями Модерна.

 

Возрождение и появление перспективы в живописи (угашение воображения)

 

Прелюдией к складыванию нового понимания пространства в Модерне служили итальянские художники Возрождения, которые стали добавлять в живопись пространственную перспективу, что исключалось канонами сакрального искусства с архаических эпох до средневековой иконописи. Это был мощный удар по активному воображению, по достраиванию перспективы. По сути, введением оптической иллюзии объема вертикальное световое ангелическое измерение (ось Z героического мифа) подменялось сверхточным фокусом внешнего мира. Пространственная природа воображения в ходе такой операции затушевывалась и даже отрицалась.

 

Галилей -- творец пространства Модерна

 

Наиболее системную атаку на аристотелевское понимание пространства, все еще хранящее связь с живой тканью мифа, с траектом антивременной направленности, осуществил Галилео Галилей⁽¹⁰⁾. Он бил в самый центр аристотелевской доктрины -- в анизотропию и в теорию «естественных мест». Историк и философ науки Пол Фейерабенд (1924–1994) показал, что доказательства Галилея в пользу его понимания пространства – как изотропного (однородного) и не имеющего никаких естественных мест -- были основаны на приемах умелого внушения, на полемическом таланте высмеивать оппонента, а в некоторых случаях, на прямых подделках. Фейерабенд не поленился повторить некоторые опыты Галилея – в частности, опыт скатывания шарика по деревянному желобку – и оказалось, что он не мог дать того результата, которым бахвалился Галилей и которому безоговорочно верили ученые и широкие массы учащихся в течение пятисот лет. Теории Галилея были придуманы «ad hoc», то есть «по случаю», и удовлетворяли критериям логичности и рациональности существенно меньше, чем продуманные и аргументированные теории схоластов.

Но Галилей верно ухватил тенденцию и солидаризовался с ней: при переходе к Модерну пространство претерпевало самые существенные метаморфозы, и время готовилось к фундаментальному реваншу.

 

Г. Галилей и П. Гассенди: атомизм

 

Галилей и другой философ Возрождения Пьер Гассенди (1592-- 1655) обратились на новом витке и в новых исторических условиях к учению древнегреческого философа Демокрита (ок. 470/60–60-е до н.э.) об атомах, из которых состоит якобы вещество Вселенной. Пространство в таком понимании заполнялось дробными элементами, а не пластическими субстанциями, стихиями, и между атомами постулировалась пустота. По сути, это была проекция рассудочного логоса с заложенным в нем дуальным кодом (есть – нет, 1–0) на структуру материи. Заметим, что в Академии Платона труды Демократа ритуально сжигались как выражение ереси.

Дробление вещества на атомы и постулирование пустоты (вакуума) отрывало пространство от его генетической связи со структурой воображения, рушило его мифологическую природу, заменяло живое пространство мифа логосной абстракцией, постулирующей объект и пространство как вместилище объектов, по ту сторону мыслящего существа, а не в его глубине.

Галилей и Гассенди возродили атомизм Демокрита, Эпикура (341—271 до н. э.) и Лукреция (ок. 99— к. 55 до н.э) и внесли тем самым еще один штрих в становление представления о пространстве в Новое время. Здесь важный момент: постепенно в ходе этих операций и последующих нововведений Декарта, Ньютона и т.д. пространство становилось именно представлением, то есть социальным конструктом, а не тем, чем оно было в парадигме традиционного общества (Премодерна), то есть не самим обществом в его наиболее глубоком и органическом состоянии -- имажинэре.

 

Р.Декарт: res extensa

 

Еще один шаг к десакрализации пространства предпринимает Рене Декарт. Он доводит дуализм субъект – объект до самых крайних пределов, и полагает на одной стороне res cogitans, то есть «нечто мыслящее», «рационального субъекта», а на другой – res extensa, то есть «нечто протяженное», «объект», собственно пространство. При этом Декарт полагает, что пространство не есть нечто отличное от расположенных в нем предметов, но составляет с ними одно целое – то есть пространственность предметов делает их составными частями пространства. При этом воображение Декарт отметает как фантазию, искажающее восприятие, идя в этом направлении еще дальше, чем Платон.

В результате философия Декарта помещает пространство, которое в мифе, архаике и даже частично религии находилось внутри антропологического траекта, как его внутреннее естество, как движение борьбы со временем-смертью, на самую дальнюю периферию этого траекта – в область внешнего объекта, подлежащего механическому и чисто рациональному расчленению. Конечно, мы видим здесь далекие отзвуки режима диурна и предельную рационализацию логоса, который, в свою очередь, развернулся из диайретического мифа, но все же данный дуализм на корню выжигает саму суть режима диурна, отбрасывая глубинное напряжение имажинэра, проявляющееся через постулирование пространственной световой вертикали. Пространство в такой модели целиком и полностью переведено в сферу, которая в мифе относится к тому, что противопоставлено антропологическому траекту – то есть ко времени и смерти. Главный инструмент к стяжанию бессмертия, пространство, становится у Декарта средоточением безжизненности и смерти.

Картезианство является важнейшей точкой в формировании социокультурной парадигмы Модерна.

 

И.Ньютон: res gravis и принцип локальности

 

Не менее революционные нововведения внес в представление о пространстве Исаак Ньютон. Он впервые заявил, что небесные тела состоят из той же материи, что и земные, тогда как мифологическое представление о пространстве полагало стихии все более и более разряженными по мере их возвышения по вертикали. Вертикаль в пространстве воображения есть световая реальность, качественно отличная от горизонтали – это световое измерение, ось ангелической динамики (лестница, по которой поднимаются и спускаются ангелы во сне патриарха Иакова). Поэтому небесные тела мыслились как состоящие из света и эфира, в отличие от плотных субстанций земного мира. Идея того, что небесные тела субстанциально точно такие же, как и земные, уничтожала вертикальное измерение воображаемого мифологического пространства, приводила низшее к высшему, превращала трехмерную модель Вселенной в двухмерную, плоскую (в мифологическом смысле). По сути это было сносом вертикальности, выкорчевыванием из траекта важнейшего режима воображения – героического диурна.

Далее, Ньютон сформулировал принцип локальности пространства. Это означало полное ниспровержение аристотелевской концепции «естественных мест». По Ньютону, все, что происходит с телами и их взаимодействием в сегменте пространства, бесконечно удаленном от другого сегмента, никак не влияет на то, что происходит в этом сегменте. Пространство становится относительным и изотропным, подлежащим фрагментации и делению на области любой масштабности, каждая из которых может быть рассмотрена как закрытая и полностью самостоятельная система. Значит, у вещей мира нет никакой цели и никакой пространственной судьбы; они находятся там, где находятся, в силу внешних материальных причин силовых воздействий и движутся произвольно, подчиняясь только силовым импульсам, проистекающим из других тел, или по инерции.

 

Научное пространство

 

Так, уже на заре Нового времени сформировалась радикально иная парадигма пространства, представляющая собой полную антитезу тому, чем пространство было в парадигме Премодерна. Научное пространство было атомарно, изотропно, протяженно, объектно и находилось на самом далеком от субъекта полюсе. Оно стало самым дальним и самым внешним, хотя в Премодерне было самым близким, самым интимным и самым внутренним, а внешним и далеким было время.

Такое механицистское пространство стало отныне мертвой сценой, на которой развертывались события времени, и субстанция (ранее служившая материалом фундаментальной войны против времени), превратилась в массу, функционально зависимую от времени через движение и силу (знаменитая формула Ньютона m=Ft/v).

 

Промышленное пространство/город Модерна

 

Научные и философские мутации прямым образом сказывались на социальном пейзаже, вызывая к жизни современный город, город Модерна. Пространство этого города превращалось в пространство промышленное. Центрами становились фабрики и заводы, часто играющие градообразующую роль; финансовые институты – банки и биржи превращались в дворцы; росли повсюду политехнические институты, обучающие представителей новой технической элиты и ее обслуги; процветали театры и музеи, призванные возводить социальные перемены и новшества в ранг искусства. Развивались механические способы передвижения, город и его службы рационализировались и автоматизировались.

В новых индустриальных городах пространственная иерархия (центр и периферия) отражали временные закономерности – время текло быстрее в центрах управлениях, на заводах, в учебных и культурных заведениях, где концентрировались инновации. По мере удаления к периферии города, на окраины и пригороды время на глазах замедлялось, а при перемещении в провинции (остающиеся руральными и аграрными) застывало и ползло в более привычном и традиционном ритме. Город и особенно городской центр – Сити – становился концентрацией времени. Село продолжало пребывать под очарованием пространства.

Все это находило отражение в городской архитектуре – что особенно наглядно в начале ХХ века в стиле модернизма, Jugendstill и т.д.

Отсюда возникла прогрессистская идея соединения города и деревни. В капиталистических обществах этот процесс шел сам собой, а коммунисты взялись за превращение крестьянства в пролетариат искусственным образом с опорой на тоталитарно-принудительные меры – административного, политического и пропагандистского характера. Город в такой перспективе мыслился как завтра, а село – как вчера. При этом механическое и техническое пространство города, однородное и лишенное какого бы то ни было символизма и какой бы то ни было сакральности, считалось привилегированным и совершенным.

Все пространство планеты мыслилось исходя из концепта Города, что привело к проекту Мирового Города или Мировой Столицы, которая стала бы результатом постепенного разрастания и срастания между собой мегаполисов – что происходит в настоящее время в Японии (с ее маленькой и густо населенной территорией) и Китае (с его бешеной демографией).

 

И.Кант: априорная форма чувственности

 

Философ Иммануил Кант (1724—1804) представляет собой переломный момент в мышлении Нового времени, так как он ставит под сомнение оптимистические концепты раннего некритического Модерна – в частности, в отношении пространства и времени. Кант утверждает, что опытным путем субъект не может получить однозначного знания о том, каково внутреннее бытие объекта и его свойств, то есть пространства и времени, и это составляет недостижимую трансцендентную реальность, ноумен, Ding-an-sich, «вещь-в-себе».

Поэтому Кант называет время и пространство «априорными формами чувственности», то есть теми аспектами рациональности, которые отвечают за кодификацию восприятий, идущих из внешнего мира (а он есть «вещь-в-себе»). Иными словами, Кант делает шаг назад – в сторону от Модерна – помещая пространство ближе к траекту, откуда его отшвырнули Галилей, Декарт и Ньютон. Уже в этом мы можем заметить отдельные черты будущего структурализма.

Но все же Кант остается в рамках Нового времени и поэтому распределяет априорные формы чувственности таким образом: время он располагает ближе к субъекту, а пространство – ближе к объекту, хотя, с точки зрения имажинэра в его нормативном устройстве, все обстоит прямо противоположным образом.

 

Квантовая механика и нелокальность пространства

 

Определенные коррекции в понимание пространства в начале ХХ века начинают вносить и естественные науки. Причем здесь ярко дают о себе знать законы социологичности научного знания – философские, культурные и естественнонаучные открытия, развиваясь совершенно особыми путями и никак не пересекаясь ни методологически, ни концептуально, одновременно и как бы «независимо» друг от друга (на самом деле, эта зависимость есть, и она объясняется принадлежностью к социальному целому и соучастием ученых в коллективном сознании – а также в их причастностью к общему коллективному бессознательному) приходят к сходным выводам. Так, открытия квантов и квантовых взаимодействий Нильсом Бором (1885—1962) привели к выводу о том, что закон локальности пространства, сформулированный Ньютоном, не действует на уровне квантовых величин, то есть квантовое пространство нелокально, и то, что происходит в одном его сегменте, бесконечно удаленном от другого, тем не менее влияет на процессы в этом первом сегменте. Это новое отношение требовало пересмотра взгляда на пространство, сложившегося и ставшего догматическим в классической механике. Новая механика, корректирующая Ньютоновские закономерности в одном из фундаментальных оснований, получила название квантовой.

Параллельно этому теория относительности Эйнштейна продемонстрировала неудовлетворительность и ограниченность концепции однонаправленного времени.

Эти критические разработки постклассических направлений в естественных науках подготовили очередной этап мутации пространства и переход к новой парадигме – парадигме Постмодерна.

Так, процесс отчуждения пространства от антропологического траекта и от его животворной мифологической матрицы был доведен до логического предела, исчерпал себя и вызвал появление критических теорий, усомнившихся на сей раз в адекватности всей этой линии.

 

Космическое пространство

 

Идея однородности изотропного пространства, хотя и перестроенная в сегменте авангардных исследований фундаментальной науки, по инерции сохранялась в форме догмы в прикладных и технических областях. Это дало старт космическим исследованиям, которые в английском языке называются «space researches». То, что мы называем «космическим пространством», в англйиском языке звучит как «space», то есть дословно «пространство». Выход в космос – в «пространство» как его понимает механика Нового времени – был еще одним шагом по его десакрализации. И хотя наивный аргумент, что космонавты и астронавты, посетив небо и Луну, не обнаружили там «следов Бога», с богословской точки зрения, несостоятелен, по структуре воображения это нанесло дополнительный удар, окончательно сломив световую вертикаль в коллективном сознании и (отчасти) повредив структуры коллективного бессознательного. На это коллективное бессознательное ответило «летающими тарелками», НЛО, в которых Юнг еще в 40-х годах двадцатого столетия опознал отчаянный жест со стороны архаических пластов человека, пытающегося снова населить отчужденное, холодное, чисто количественное пространство механики символическими и чудесными предметами (летающими мандалами), волшебными существами (дружелюбными или опасными) – «инопланетянами» и всезнающими представителями «внеземных цивилизаций». Болезненность и клиничность подобных фантазий свидетельствует о том, насколько серьезно социальные парадигмы Модерна травмировали мифологические структуры коллективного бессознательного («знаменатель» дроби, где пребывает мифос), обрекая их на гротескные и бредовые реконструкции «экстрасенсов», «контактеров», «уфологов», «искателей снежного человека» и т.д.

Лишившись мифологической жизни и таящихся повсюду чудес, будучи расколдованным (по Веберу), десакрализированным, отчужденное объектное пространство стало невыносимым для человеческой психики, сохраняющей свои связи с глубинными безличными архетипическими структурами.

 

Пространство Модерна и коллективное бессознательное

 

Последнее замечание выводит нас на обобщающую тему о конфликте в эпоху Модерна между механическим, атомистским, технологическим, промышленным пространством «числителя» и древними, изначальными структурами мифоса, который сам по себе являлся пространством, развернутым по основным группам, режимам и траекториям имажинэра. Это напряжение между пространством как пределом отчуждения от траекта и пространством как сущностью траекта является гигантской территорией невротических и психотических расстройств. Воображение, основной своей функцией имеющее пространственное развертывание в борьбе со временем, вынуждено стянуться к невидимой точке перед лицом социальной конфигурации нормативного пространства, которое по своим системным параметрам организовано так, чтобы ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не допустить раскрытия (как цветка) основной функции воображения. Пространство мифа оказалось в темнице у пространства логоса – в его рационально-модернистическом состоянии⁽¹¹⁾. Это породило войну пространств – внутреннего и внешнего, что манифестируется в растущих масштабах психических заболеваний, сокращение статистики геометрического роста которых возможно только через постоянное смягчение критериев нормы психического здоровья.

Накопление пространственной фрустрации привело к тому, что подавленные энергии стали выплескиваться через край, но не в упорядоченном и структурированном мифотворчестве, а в фрагментарном, искаженном, болезненном «мифохаосе». Этот «мифохаос» или хаосмос, по Делезу, и стал основой пространства Постмодерна – игрового, виртуального, сетевого, галлюцинативного.

 

Глава 21. Постмодерн против пространства

 

Николас Луман: социология систем

 

Мы говорили в начале этого раздела, что в социологии помимо структурного, ставящего акцент на морфологии и социальном пространстве, существует системный подход, рассматривающий общество исключительно в динамике, в изменении. Для него система -- это общество в непрестанном видоизменении.

Приоритет времени и диахронического подхода, осмысленного как социологический метод, постулирует иное концептуальное пространство, которое является следствием действия. Еще Зиммель пытался выделить взаимодействие в качестве главной черты социальности. Символический интеракционизм был развит Дж.Г.Мидом, а Тэлкотт Парсонс поставил перед собой задачу построить на принципе социального действия и социального взаимодействия амбициозную интегральную социологию, претендовавшую на высшую степень систематизации.

В этом же направлении работал крупнейший современный социолог Николас Луман (1927--1998), который создал отличную от Парсонса теорию социологии систем. Вместо социального действия Луман оперирует с понятием коммуникации, к которому он и сводит все виды социальной деятельности. Общество, по Луману, есть пространство коммуникаций.

В социологии Лумана выделяются две основные категории: система (совокупность социальных коммуникаций, основанных на редукции импульсов, приходящих извне через фильтрацию смысла) и окружающая среда («ambiance» - англ., «Umwelt» - нем. как сосредоточие бессмысленных самих по себе квантов информации). Человек, по Луману, не есть центр коммуникаций, но «окружающая среда» для социальной системы. А социальная система есть окружающая среда для человека. Они конституируют, но не предопределяют друг друга. Из этого следует, что система может при определенном уровне развития обойтись и без человека (как лишь одного из возможных декодеров двоичного информационного кода).

Среда – ambiance – есть пространство, а система – динамическая инстанция постоянной переработки импульсов, идущих из пространства. В социуме, понятом как система, пространство выступает как среда, акциденция, «экстернальность». То есть в теории Лумана пространство не имеет никакого смысла, а смысл его элементам придают системы (замкнутые или открытые), образующие и питающие сами себя через использование общего смыслового кода.

Такое отношение подводит напрямую к перспективе создания обобщающей системы, которая, начиная с определенного момента, будет коммуницировать не со средой, а с сегментами малых интегрированных в нее систем, что приведет к появлению «Общества обществ» ⁽¹²⁾. В социологии Лумана заложена модель постепенного упразднения пространства через его замену коммуникациями (то есть сетью кодирующихся и декодирующихся синтагм).

 

М.Кастельс: общество как сеть

 

Продолжает тему системной социологии современный испанский социолог Мануэль Кастельс. Он ставит своей целью описание нового пространства Постмодерна с феноменологической стороны, но периодически поднимается до философских обобщений. Он вводит центральное понятие – сеть.

Сеть – это социум, понятый как чисто динамическое явление, то есть как чистая система. Единственный смысл существования сети – это (как у Лумана) коммуникации. В ходе коммуникации по сети передается информация, которая становится самостоятельной реальностью, предшествующей смысловой нагрузке. Информация – это знание, лишенное смысла. Смысл относится к области декодирования и трансляции концептуальных матриц, но это не дело сети и коммуникаций. Сеть и коммуникации живут динамикой передачи информации и ориентированы только на увеличение ее скорости и устранение помех.

Ситуация, при которой сеть становится всеобщей и всеохватывающей, определяется Кастельсом как «информационализм».

 

Сеть заменяет индивидуума

 

В обществе-сети фундаментальной мутации подлежит само понятие об индивидууме. Кастельс пишет:

«Первый раз в истории базовая единица экономической организации не есть субъект, будь он индивидуальным (таким, как предприниматель или предпринимательская семья) или коллективным (таким, как класс капиталистов, корпорация, государство). Как я пытался показать, единица есть сеть, составленная из разнообразного множества субъектов и организаций, непрестанно модифицируемых по мере того, как сети приспособляются к поддерживающим их средам и рыночным структурам». ⁽¹³⁾

Здесь мы видим, как постепенно начинает приобретать форму замеченная Луманом (пока еще весьма относительная) независимость системы от человека.

 

Пространство потоков

 

Сеть влечет за собой новое понимание пространства. Кастельс пишет об этом так:

«…новая пространственная форма, характерная для социальных практик, которые доминируют в сетевом обществе и формируют его: пространство потоков. Пространство потоков есть материальная организация социальных практик в распределенном времени, работающих через потоки. Под потоками я понимаю целенаправленные, повторяющиеся, программируемые последовательности обменов и взаимодействий между физически разъединенными позициями, которые занимают социальные акторы в экономических, политических и символических структурах общества».⁽¹⁴⁾

Пространство потоков отрывает от привычного пространства (географического и социального) тех, кто интегрируется в сеть. Сеть уничтожает пространство, снимает его, переводит фиксированную позицию в эфемерный, быстро меняющийся пучок энергии.

 

Глобальный город

 

Постепенно, по Кастельсу, привычный нам город как социальная матрица, распложенная в физическом пространстве и структурированная в соответствии с социальной морфологией, превращается в «глобальный город».

«Глобальный город не место, а процесс. Процесс, посредством которого центры производства и потребления развитых услуг и местные общества, играющие при них вспомогательную роль, связываются в глобальной сети на основе информационных потоков, одновременно обрывая связи с районами, удаленными от промышленного центра».⁽¹⁵⁾

 

Ж.Делез: Тело без Органов

 

Своебразную модель пространства мы встречаем у наиболее глубокого философа, размышлявшего над природой Постмодерна, Жиля Делеза.

Делез считает, что главным действующим лицом в (пост)социуме Постмодерна становится «Тело без Органов»⁽¹⁶⁾ (термин Антонена Арто (1896-- 1948). Это чистая телесность, лишенная своих форм. Это философский (онтологический) концепт. Мы уже сталкивались с телесностью в теории Делеза о времени (темпоральность хроноса). Тело без Органов есть сама субстанция времени как хроноса (телесного вечного настоящего).

Именно Тело без Органов, по Делезу, конституирует пространство, и это конституирование может идти двумя разными путями.

 

Постмодернистский марксизм Делеза

 

Делез позиционирует себя как мыслитель, стоящий на стороне Постмодерна и его новых «кондиций». Поэтому для него период Премодерна и Модерна объединяется в нечто сливающееся – это то, что было до Постмодерна, то есть это единый «Пре-Постмодерн». В этом Делез оказывается последовательным марксистом, вслед за Марксом считая буржуазию прямой наследницей эксплуататорских классов прошлых эпох (традиционного общества) и утверждая, что процессы отчуждения, господства, подавления и насилия одних над другими составляют историческую социокультурную константу всех исторических систем (как Премодерна, где насилие явно и эксплицитно, так и Модерна, где оно более завуалировано). Не учитывая этого, нельзя понять отношения Делеза к пространству и фундаментальные акценты его философии.

Главным содержанием исторического процесса Делез считает репрессии. Кто подвергается репрессии? Тело без Органов. А инструменты репрессии он видит в социальных системах, психологических паттернах, культуре, работе рассудка, экономической деятельности и т.д.

 

Территориализация

 

Первичным и изначальным (логически и хронологически) этапом репрессии Тела без Органов Делез считает появление у тела органов (по древне-русски «уд»). Слово «орган» происходит от древнегреческого ὄργανον -- «орудие, инструмент; машина; орган», далее из праиндоевропейского приходит *worg- (*werg-) «делать», откуда также немецкое «Werk» -- «труд», «работа».

Тело без Органов сталкивается с «пространством», это порождает адаптацию как отчуждение, результатом которой и служит орган. Орган есть продукт территориализации. Он привязывает свободную телесность Тела без Органов к некой строгой функции, репрессируя свободу. Орган нужен для чего-то конкретного, и выполнение этой конкретной функции есть уже зародыш разделения труда и грядущей эксплуатации.

 

Изборожденное пространство (espace strie)

 

Параллельно формированию органов – территориализации – осуществляется конституция особого рода пространства – пространства изборожденного, неровного, дискретного. По Делезу, это еще более закрепляет телесность в формах, проецируя вовне структуры иерархий, подавления и репрессий, то есть власть, и одновременно, укрепляя конституцию организма, предназначенную для исполнения строгого и инвариантного набора функций. Нога появляется у Тела без Органов вместе с пространством, чтобы ходить по нему. Само пространство, по которому надо ходить, то есть переступать через выпуклости и вогнутости, есть изборожденное пространство. И нога, и ухабы суть продукты отчуждения, результат работы репрессивного тоталитарного аппарата (воли к власти).

Пространство есть синоним власти. В перспективе Постмодерна можно сказать, что пространство (как изборожденное пространство) и, соответственно, территориализация суть содержание отчуждающих социокультурных структур, составляющих основу Премодерна и Модерна.

Здесь стоит обратить внимание на то, почему Делез относил себя к пост-структурализму. В своих трудах он полемизирует с Леви-Строссом, критикуя самое понятие структуры как воплощения фиксированного парадигмального пространства, то есть обобщения территориализации. Постструктурализм Делеза стремится уйти от синхронистских моделей и схем. В этом мы сталкиваемся с наиболее радикальной версией философского левого нонконформизма.

 

Детерриториализация

 

Территориализации Делез противопоставляет детерриториализацию. Это означает процедуру освобождения от иерахизированных структур, выраженных одновременно в изборожденном пространстве и в телесных органах, которые такому пространству соответствуют. Делез приводит в пример четвероногих животных, встающих на задние лапы. Передние лапы оказываются детерриториализированными. Они не имеют больше строгого предназначения. И животное перебирает ими в творческом беспорядке и бессмыслице – так оно «вспоминает» о Теле без Органов.

Рука у человека, если верить эволюционной теории, это детерриториализированная нога, источник более свободных стратегий по поиску наслаждений. Также результатом детерриториализации Делез считает женскую грудь. Если у самок четвероногих она свисает вниз как функциональный кормящий орган, то у женщин (за исключением кормящих матерей) она оказывается относительно детерриториализирована и служит атрибутом горделивой свободы (в силу бессмысленности и никчемности), а не закрепощения и репрессий.

 

Гладкое пространство (espace lisse)

 

Параллельно детерриториализации Делез приходит к концепции гладкого, скользкого пространства, однотипного и текучего, идеальной формой которого служит море или океан.

По такому пространству, в котором нет борозд, кочек, холмов и гор, по совершенно ровному пространству Тело без Органов может свободно скользить в любом направлении, так как направлений в нем нет. В социуме этому соответствует пролиферация экранов (компьютеров, биллбордов и т.д.) и глянцевых журналов. Гламур – это оптимальная среда для скольжения.

 

Складка (le Pli)

 

Важнейшим философским концептом Делеза является «складка». Она отражает модель различия и тождества, перетекающих одно в другое. Складывая ткань, мы соотносим между собой как противолежащие две точки одной и той же поверхности, по которой, двигаясь постепенно и не меняя плана, можно прийти к тому, чтобы оказаться лицом к лицу с самим собой.

Складка – это такое пространство, которое не просто противостоит борозде, но снимает борозду в мягком скольжении.

 

Ризома

 

Понятие «ризом»ы у Делеза противостоит фигуре растения, имеющего вертикальный стебель и тянущегося вверх. Об этом шла речь, когда мы говорили о времени. Ризоматическому времени соответствует ризоматическое пространство – пространство с дырами, неоднородное, причудливо извивающееся, переплетающееся и расплетающееся как клубневые растения или грибницы.

Ризоматическое пространство -- это пространство свободного скольжения, причем траектория движения мгновенно стирается по мере самого движения, как не оставляет следа в воздухе летящая птица.

Клубневая организация пространства – как Тело без Органов – очень напоминает сеть (Кастельса) и коммуникационное пространство (Лумана), только без какой бы то ни было иерархизации центров, точек развития, инстанций, устанавливающих коды функционирования системы.

 

И.Пригожин: физика времени и синергетика

 

В рамках естественнонаучных исследований постструктуралистский маневр Делеза повторяет выдающийся физик, лауреат Нобелевской премии, Илья Пригожин (1917--2003)^(16-1). Основное направление разработок Пригожина и его школы принято называть «синергетикой»^(16-2). Пригожин ставит перед собой задачу построить такие научные конструкции, которые рассматривали бы время не как внешний по отношению к физическим процессам фактор, а как нечто, что относится к самой природе вещества. Мы узнаем в этом типично системный подход. Сам Пригожин начинает с критики классической механики, которая, признавая в физическом мире необратимость и линейном времени, строила свои модели так, как если бы они имели пространственный характер. В реальности признавалась необратимость времени, а в моделях неявно преобладала обратимость. То есть Пригожин, совершенно в духе постмодернизма, обнаруживает в парадигме Модерна пережитки традиционного общества и его структур.

Отталкиваясь от этого, он выстраивает такие физические теории, которые объясняют неравновесные процессы и концептуализируют необратимые явления, основанные на неинтегрируемых системах. Это важный шаг к абсолютизации времени; теперь само вещество начинает восприниматься как временное явление и устанавливается прямая взаимосвязь массы и времени. У материи обнаруживается память.

Показательно, что Пригожин применял свои модели не только к физическим явлениям, но и к социологии, описывая с помощью своего метода динамику развития автогужевой отрасли.

В такой модели пространство становится акциденцией от времени, и идея прогресса, диахроники и иоахимитский миф снова дают о себе знать после периода почти повсеместной доминации критического структурализма. То же можно сказать и о Делезе.

Постструктурализм (равно как и синергетика в естественных науках) как явление есть попытка возвратить приоритет диахронического начала в главенствующую эпистему науки Постмодерна, но в данном случае речь идет не о возврате к наивному и некритическому прогрессизму (темпорализм) философий истории XVIII-XX веков, а об учете и опровержении на новом этапе тех аргументов, которые составляли наиболее убедительные стороны структуралистского метода критики историцизма.

 

Наркопространство и революция

 

Еще одной разновидностью пространства Постмодерна является наркопространство. Оно имеет две составляющие: с одной стороны, это планетарная сеть нелегальной структуры наркотрафика. От плантаций в Боливии, Перу или Афганистане через центры обработки в Колумбии или Люксембурге вплоть до гигантских торговых сетей драг-дилеров, присутствующих в каждом индустриальном городе. Эта сеть наркоторговли может быть взята (кстати, так делает тот же М.Кастельс) за образец постмодернистской сети как таковой.

Во-первых, она состоит из разнородных элементов: крестьяне выращивающие и собирающие урожай опиатов, конопли или марихуаны; технические специалисты по переработке сырья (к ним по социологической и технологической функции примыкают специалисты -- химики и медики -- по производству синтезированных наркотиков); преступные наркокартели, контролирующие гигантские финансовые потоки, которые сопоставимы с бюджетами развитых стран и представляют собой внушительные экономические показатели. Спецслужбы большинства стран, где осуществляется добыча, переработка и массовое распространение наркотиков, как правило, стремятся манипулировать этими процессами в своих геополитических интересах. И наконец, гибкость и адаптивность сетей драг-дилеров, их навыки проникать в любые среды и создавать и расширять клиентуру в самых различных социальных группах, может служить образцом развития глобального рыночного подхода, сверхэффективного менеджмента, интерактивной и оперативной подготовки и переподготовки кадров. Структура планетарного наркотрафика представляет собой модель глобального пространства, разнородные сегменты которого интенсивно и эффективно коммуницируют друг с другом, выстраивая системное взаимодействие вокруг одного конкретного товара – наркотиков, добиваясь при этом бешеных результатов и обходя множество труднопреодолимых преград. В качестве успешно функционирующего, бурно развивающегося и предельно адаптивного к изменению внешних условий сетевого ризоматического пространства сеть мировой наркоторговли может быть взята за оптимальный образец.

Кроме предельной и гиперэффективной рационализации сетей производства, переработки и доставки, включенных как клубневые подземные сети в номинальное пространство планеты, наркотрафик имеет еще одну важную черту. Употребление наркотиков провоцирует облегченный и субстанционально обусловленный доступ к структурам коллективного бессознательного, то есть к пространству мифов и сновидений, которые в наркотическом опьянении переживаются выпукло, остро и пронзительно. (Вспомним, что в коллективном бессознательном находятся, по Юнгу, точки нуминозности, которые несут в себе опыт сакрального – das Heilige, о чем говорилось в Первом разделе). Наркотик – это билет в страну мифа, то есть в то живое пространство, которое составляет саму природу воображения. От обескровленного и десакрализированного социума инерциального Модерна с его объектным пространством наркоман бежит в страну знаменателя, во «Внутреннюю Империю» («Inner Empire» – так называется фильм постмодернистского режиссера Дэвида Линча). Дэвид Кроненберг в фильме «Завтрак нагишом» по одноименному роману Уильяма С. Берроуза (1875—1950) описывает структуры наркотического путешествия, где реальное пространство постепенно переходит в галлюцинации. Убедителен в этом смысле также фильм «Страх и ненависть в Лас-Вегасе» режиссера Терри Гильема по роману Хантера С. Томпсона (1937--2005) с Джонни Деппом в главной роли.

Через наркотики наркоман пытается прорваться к подлинной географии воображения, войти в то пространство, которое пребывает в «знаменателе» человеческой дроби. Но при нынешней оппозиции логоса и мифоса, предопределяющей структуры социума, примирить и гармонизировать между собой эти два этажа невозможно, поэтому такой путь ведет к десоциализации, моральной и физической деградации, маргинализации, девиации, а далее к делинквентности, болезням, ускоренному старению и преждевременной смерти. Через наркотики, несмотря на иллюзию освобождения, человек не только не выпускает на волю бессознательное, но лишь еще больше укрепляет власть обескровленного социума, который эксплуатирует человека двояко – и лишая его мифа в рациональном, социальном измерении, и продавая ему иллюзорную причастность к мифу через теневую сеть наркотрафика, на определенном уровне сопрягающуюся с репрессивным аппаратом социума (теми же спецслужбами).

Представим себе гипотетически отсутствие в обществе Модерна разветвленной сети наркотрафика. Энергии «знаменателя», мифологические напряжения бессознательного, голос мифологического пространства рано или поздно стали бы настолько отчетливыми и властными, что неудовлетворенность и потребность в возвращении мифа достигли бы критического уровня и вылились на социальные этажи логоса. Вспомним, что участники студенческих восстаний в Европе и Америке 1968 года одним из главных лозунгов провозглашали «Свободу воображению!». Иными словами, давление мифа рано или поздно переросло бы в социально-политическую стратегию. Попав в сеть наркоторговли – в наркопространство во всех его смыслах (и в первом, и во втором) – человек (как правило, молодой) расходует энергию мифа и силу имажинэра в стерильном саморазрушении, в иллюзии того, что цель уже достигнута, причем простейшими средствами. В результате отчужденная система получает и деньги, и контроль, и покорность маргинализированного потенциального «революционера», который соскальзывает от перспективы изменения общества к малому и самоубийственному циклу получения очередной дозы.

 

Виртуальное пространство

 

Под стать наркопространству -- виртуальное пространство Интернета, компьютерных игр, анонимного сетевого общения. Здесь также преобладает миф, но только искусственный, фрагментарный, манипулируемый разработчиками игр и технологий из мультинациональных глобальных корпораций. Отождествляясь с тем или иным персонажем, изобретая собственную историю и даже пол в сетевом общении, участник виртуального пространства выплескивает ностальгию по глубине. Но проявляется это в двухмерном пространстве экрана, где отсутствует световая вертикаль символических образов и телесная глубина пространственных грез ноктюрна.

Виртуальное пространство захватывает внимание, время, средства, и в этом процессе так же, как в наркопространстве, постепенно расходуется потенциал мифологического сопротивления. Логос ставит перед остаточным мифосом «знаменателя» зеркало в форме компьютерного экрана, и тот, завороженный увиденным, блокируется в своих попытках выбраться на поверхность, оставаясь загипнотизированным иллюзиям. А параллельно этому логоцентричный социум только усиливает свой контроль над прикованными к компьютеру существами, выкачивая из них энергию, творчество, и заручаясь прочным заслоном от возможных ощутимых последствий (потенциальных революций) на уровне числителя.

 

Великая пародия на пространство

 

Итак, мы видим, что Постмодерн стремится преодолеть механическое пространство Модерна, сделать его более гибким и подвижным. Но вместе с тем, речь идет отнюдь не о возврате к пространству мифа, но, напротив, о более изощренных, гибких и эффективных стратегиях по блокировке «знаменателя». В отличие от пространственных стратегий Модерна, теперь пространство мифа не просто игнорируется в наглухо запертом подвале, но начинает фальсифицироваться, подделываться, имитироваться, заменяться симулякрами, частично выпускаться, чтобы каждый росток немедленно включать в жесткую модель новых систем контроля.

Внешние параллели между пространствами Делеза, сюжетами наркотических состояний, горизонтами виртуального мира, с одной стороны, и базовыми архетипами коллективного бессознательного, с другой, не должны нас обманывать. Это не просто разные изводы пространства, это прямо противоположные стратегии, и Постмодерн в этом смысле ни в коей мере не является сам по себе возвратом к Премодерну, несмотря на некоторые пародийно схожие черты. Чтобы точно описать отличие, традиционалистский философ Р.Генон назвал такое положение дел «великой пародией»^(16-3) (о чем шла речь в предыдущем разделе на примере «яйца мира»), а социолог Жан Бодрийяр говорил в этом отношении о «порядке симулякров»⁽¹⁷⁾.

 

Приложение. Социология геополитики

 

Геополитика как социологический метод

 

Сегодня много споров ведется о статусе геополитики среди других наук. Одни считают, что это ответвление теории международных отношений, другие – разновидность военной стратегии, третьи вообще отказывают геополитике в научности, считая ее вариацией «политической идеологии».

Это проистекает из некоторых исторических аспектов становления геополитики – в частности, из-за институционализации геополитики как науки в Германии 1920-х--1930-х годов и близости (на ранних этапах) одного из крупнейших геополитиков немца Карла Хаусхофера (1869--1946) к Гитлеру. Это спровоцировало настороженное отношение к геополитике и со стороны либерально-демократических режимов в ХХ веке, и со стороны СССР, где, кроме всего прочего, геополитика была признана «буржуазной наукой» (в этот разряд были занесены не только представители немецкой школы, но и ее англосаксонские отцы-основатели). В сталинскую эпоху одно только подозрение в интересе к геополитике влекло за собой репрессии – как мы видим это в случае разгрома школы выдающегося советского экономического географа В.Э.Дена (1867--1933) (так называемое «дело геополитиков»^(17-1)).

Корректное определение геополитики – это понимание самой этой науки и ее методов как отдельного направления в социологической науке, так как основным объектом исследования геополитики является именно общество, причем взятое в его тотальности, цельности и первичности по отношению к отдельным составляющим элементам (что является отличительным признаком именно социологии), и соотносимое с пространством, в котором это общество пребывает и которое оно, с одной стороны, отражает, а с другой --конституирует. В свете того, что мы говорили выше о роли пространства в социологии, и особенно в структурной социологии, было бы совершенно справедливо отнести геополитику к структурному направлению в социологии. Примат пространства в геополитической методологии также сближает эту дисциплину со структурализмом в широком понимании.

Таким образом, с точки зрения окончательной институционализации геополитики, корректнее всего отнести ее к разряду социологических дисциплин.

Основные категории, которыми оперирует геополитика – «Суша» и «Море», «теллурократия» и «талассократия», «сердечная земля» («heartland»), «береговая зона» («rimland»), «разбойники Моря» и «разбойники Суши», «Левиафан» и «Бегемот» и др., – относятся к разряду привычных для социологии научных метафор, подобных «героям»/«торговцам» у Зомбарта, «Gemeinschaft»/«Geselschaft» у Тенниса, «трем типам общества» («идеационному», «идеалистическому» и «чувственному») у Сорокина, парам «культура»/«цивилизация» у Шпенглера, «приготовленное»/«сырое» у Леви-Стросса, «сакральное»/«профаническое» у Дюркгейма и т.д.

Характер геополитического анализа мировых проблем, будучи специфичным, вполне вписывается в зону социологических исследований: он также оперирует со статистикой, классифицирует базы данных, соотносит между собой разнообразные социальные факты и явления. Но оригинальность геополитики состоит в том, что широкий спектр социальных фактов геополитика интерпретирует в своих особых координатах.

 

Геополитика как социология пространства

 

Мы неоднократно в данном разделе ссылались на колебания классических социологов (Мосса, Хальбвакса и т.д.) относительно интерпретации пространства как социального явления. И постарались показать причины этого: интуиция социологов подсказывала им, что пространственный фактор (в виде социальной морфологии) находился не в сфере объекта социологического изучения, но заложен в самом основополагающем методе, в самой природе социологии. Этим вызвана критика Моссом «антропогеографии» (имелись в виду работы Ф. Ратцеля (1844--1904), основателя политической географии и идейного предтечи геополитики^(17-2)).

Но если внимательно вдуматься в критику Мосса, мы увидим, что он критикует не столько сам подход, сколько натуралистическое понимание окружающей среды и «географический детерминизм», где пространство мыслится как нечто внешнее и целиком автономное от общества, но влияющее на него. Мосс настаивал на первичности социальной морфологии, то есть на первичности социума, которая проявляется не в простом подлаживании к окружаюшей среде и пассивной аффектации ею, но структурирует и даже конституирует саму эту среду через проекцию своей имплицитной морфологии.

Вместе с тем мы видели, как другой классик социологии, Морис Хальбвакс, преодолевает эту трудность и закладывает основания социологии пространства. С учетом методологических поправок Мосса относительно первичности социальной морфологии и концепций социологии глубин Дюрана о пространственной природе воображения можно обоснованно говорить о геополитике как одной из версий социологии пространства.

 

Ф.Ратцель: политическая география

 

Фридрих Ратцель рассматривает государство как живой организм, основными параметрами которого являются:

1. отношение к пространству;

2. демография;

3. культура.

Оформление пространства, устроение народа и культурные формы определяют социальное содержание этого организма – открывают перспективы роста и развития или, напротив, предопределяют деградацию и упадок. Недостаточные территории могут стать препятствием для органического развития общества, считал Ратцель. Определенные идеи Ратцеля перекликаются с социал-дарвинистской социологией Спенсера с различием выводов: Ратцель приходит к органицистскому этатизму, а Спенсер к аристократическому либерализму.

 

Р.Челлен: государства как формы жизни.

 

Ученик Ратцеля, швед Рудолльф Челен (1864-1922) был социологом и политологом. В своей книге «Государство как форма жизни»^(17-3) он впервые вводит понятие «геополитики».

С точки зрения геополитики Челлена, существует три основных фактора, влияющих на положение государства:

1) расширение;

2) территориальная монолитность;

3) свобода передвижения.

Геополитику Челлен определил следующим образом: «Это наука о Государстве как географическом организме, воплощенном в пространстве»^(17-4), что повторяет идею его учителя Ратцеля. Из текстов Челлена следует при этом, что не только государства структурируются в тесной привязке к пространственным параметрам, но и общество в своем устройстве вписывается в окружающую среду всякий раз специфическим образом, что влечет за собой многочисленные социокультурные особенности.

У Ратцеля и Челлена впервые мы встречаемся с идеей географии как судьбы, которая может служить девизом всех геополитиков. Однако следует учитывать, что здесь речь идет об особой географии, политической географии, антропогеографии (Ратцель) или социальной географии, то есть о географии социумов.

 

А.Мэхэн: «морское могущество»

 

Довольно сходные мысли совершенно независимо от германской школы развил американский контр-адмирал А.Мэхэн (1840--1914), который в монументальном исследовании «морского могущества»^(17-5) и его влияния на мировую политику представил картину стратегического видения роли США в планетарном масштабе с опорой на концепцию Моря как пространственной опоры и привилегированной стихии. Мэхэн показал на множестве исторических примеров, что контроль над морскими просторами и береговыми зонами является ключом для достижения мирового господства. Он же сформулировал военную стратегию США с опорой на военно-морские силы, которая остается доминирующей в США, вплоть до сегодняшнего дня.

История ХХ века доказала правоту и проницательность идей Мэхэна, так как, следуя очерченной им геополитической логике, американцы действительно достигли внушительных успехов в установлении контроля на большей частью планеты.

Мэхэн остается в рамках стратегии, но концентрация внимания исключительно на морской стихии и связанных с ней возможностях в общих чертах предвосхищает геополитический метод. В Мэхэне мы видим движение к геополитике со стороны стратегического мышления.

 

Х.Макиндер: создатель геополитической топики

 

Прорыв в геополитическом методе осуществил довольно прагматический англосаксонский аналитик и эксперт Хэлфорд Дж. Макиндер (1861--1947). Будучи озабоченным концептуальным обеспечением британской экспансии и удержанием за Англией статуса «владычицы морей», Макиндер закладывает основные методологические принципы новой науки. С полной уверенностью можно утверждать, что геополитика берет свое начало с небольшой статьи Макиндера «Географическая ось истории»^(17-5), опубликованной в 1904 году в «Географическом журнале». Следовательно, истинным основателем геополитики надо считать англосаксонского либерал-демократа Макиндера (что помимо всего прочего снимает всякие подозрения в связи этой науки с национал-социализмом).

Макиндер утверждает, что для Государства самым выгодным географическим положением было бы срединное, центральное положение. «Центральность» -- понятие относительное, и в каждом конкретном географическом контексте она может варьироваться. Но, с планетарной точки зрения, в центре мира лежит Евразийский континент, а в его центре – «сердце мира» или «heartland». Heartland -- это сосредоточие континентальных масс Евразии. Это наиболее благоприятный географический плацдарм для контроля надо всем миром. 

Heartland является ключевой территорией в более общем контексте в пределах Мирового Острова (World Island). В Мировой Остров Макиндер включает три континента: Азию, Африку и Европу. 

Таким образом, Макиндер иерархизирует планетарное пространство через систему концентрических кругов. В самом центре – «географическая ось истории» или «осевой ареал» (pivot area). Это геополитическое понятие географически тождественно России. Та же «осевая» реальность называется «heartland», «земля сердцевины». 

Далее идет «внутренний или окраинный полумесяц (inner or marginal crescent)». Это пояс, совпадающий с береговыми пространствами евразийского континента. Согласно Макиндеру, «внутренний полумесяц» представляет собой зону наиболее интенсивного развития цивилизации. Это соответствует исторической гипотезе о том, что цивилизация возникла изначально на берегах рек или морей, так называемой «потамической теории». Надо заметить, что последняя теория является существенным моментом всех геополитических конструкций. Пересечение водного и сухопутного пространств является ключевым фактором в истории народов и государств. Эта тема в дальнейшем специально будет развита у Шмитта (1888--1985) и Спикмэна (1893–1943), однако, первым вывел эту геополитическую формулу именно Макиндер. 

Далее идет более внешний круг: «внешний или островной полумесяц» (outer or insular crescent). Это зона целиком внешняя (географически и культурно) относительно материковой массы Мирового Острова (World Island).

Макиндер считает, что весь ход истории детерминирован следующими процессами. Из центра heartland'а на его периферию оказывается постоянное давление так называемых «разбойников суши». Особенно ярко и наглядно это отразилось в монгольских завоеваниях. Но им предшествовали скифы, гунны, аланы и т.д. Цивилизации, проистекающие из «географической оси истории», из самых внутренних пространств heartland'а имеют, по мнению Макиндера, авторитарный, иерархический, недемократический и неторговый характер. В древнем мире он воплощен в обществе, подобном дорийской Спарте или Древнему Риму. 

Извне, из регионов «стровного полумесяца» на Мировой Остров осуществляется давление «разбойников моря» или «островных жителей». Это колониальные экспедиции, проистекающие из внеевразийского центра, стремящиеся уравновесить сухопутные импульсы, исходящие из внутренних пределов континента. Для цивилизации «внешнего полумесяца» характерны «торговый» характер и «демократические формы»политики. В древности таким характером отличались Афины или Карфаген. 

Между этими двумя полярными цивилизационно-географическими импульсами находится зона «нутреннего полумесяца» которая, будучи двойственной и постоянно испытывая на себе противоположные культурные влияния, является наиболее подвижной и становится благодаря этому местом приоритетного развития цивилизации. 

История, по Макиндеру, географически вращается вокруг континентальной оси. Она острее всего ощущается именно в пространстве «внутреннего полумесяца», тогда как в heartland'е царит «застывший» архаизм, а во «внешнем полумесяце» -- полухаотический динамизм⁽¹⁸⁾.

 

 

Геополитическое пространство как социальное пространство

 

Макиндер приводит здесь основные моменты того, что можно назвать геополитическими осями координат или геополитической топикой. Вместо географии и даже политической географии мы имеем дело с социологией, оперирующей фундаментальными категориями, которые располагаются в особом концептуальном пространстве. Это пространство не тождественно физической географии, это особое геополитическое пространство, растянутое между двумя концептуальными полюсами – «Сушей» («Рим») и «Морем» («Карфаген»). Между ними ведется борьба (конфликтологический аспект), которая есть мотор социального и исторического развития. Промежуточная – «береговая» -- зона есть поле соперничества между внешними и внутренними силами (по отношению к этой зоне).

Другой геополитик, Николас Спикмен^(18-1), продолжатель Мэхэна, несколько оппонируя Макиндеру, но принимая и развивая его метод, утверждал, что именно «береговые зоны», вынужденные постоянно отвечать на вызовы «разбойников Суши» и «разбойников Моря» и комбинировать сухопутные и морские черты в своих культурах, являются творческими источниками развития цивилизации и очагами социокультурной динамики. Эти элементы являются столь же базовыми для геополитического анализа, как оси социальной стратификации и социальных групп для классической социологии. Поэтому геополитическое пространство – это, в первую очередь, социальная морфология, а не физическая география. Это особенно наглядно видно в том, как описывает Макиндер «Сушу» и «Море», поскольку в этом описании преобладают социокультурные критерии – «Суша» (Рим, Спарта) соответствует консервативным ценностям, иерархии, воинскому сословию, константам, пространственности, укорененности, постоянству, а «Море» (Карфаген, Афины) -- развитию, прогрессу, изменчивости, демократии, торговле, подвижности, адаптивности, космополитизму и темпоральности. Одним словом, подход геополитики есть типично социологический подход, и ее категории суть категории социологические, соответствующие основным критериям социологической теории.

Можно сказать, что геополитика есть одна из социологических гранд-теорий, которая в силу ряда исторических обстоятельств и превратного понимания долгое время оставалась на обочине институционализированных должным образом социологических исследований.

 

Карл Хаусхофер (1869—1946)

 

Германская школа геополитики ассоциируется с именем Карла Хаусхофера^(18-2)(1869–1946) (и его коллег по журналу «Zeitschrift fur Geopolik» Обста, Маулля и т.д.), который действительно развил и систематизировал многие прикладные аспекты геополитического анализа. Но в научно- методологическом плане взнос Хаусхофера в геополитику был довольно скромным, а тяжелый стиль его текстов и подчас неясность изложения (Хаусхофер был, в первую очередь, генералом, а от военных большого красноречия ожидать, как правило, не приходится) отталкивают от его работ не меньше, чем миф о его близости к Гитлеру (при этом тщательный анализ его отношений с Третьим Рейхом и факт участия его сына Альбрехта в попытке покушения на Гитлера в 1944, в результате чего Альбрехт Хаусхофер (1903--1945) был казнен, показывают, что в отношениях Хаусхофера к нацизму не все так однозначно).

 

Карл Шмитт: Левиафан и Бегемот

 

Намного более фундаментальный вклад в геополитику внес другой немецкий ученый, юрист и социолог Карл Шмитт. В своих работах «Номос земли»⁽¹⁹⁾ и особенно «Земля и Море»⁽²⁰⁾ (а также «Теория партизана»⁽²¹⁾ и т.д.) он дал фундаментальное обоснование основных геополитических категорий, предложенных Макиндером, с точки зрения философии, истории, социологии. Шмитт сумел оценить громадный социологический и методологический потенциал макиндеровской геополитики и возвел эти концепции в статус полноценных и обоснованных научных теорий.

Именно Шмитт утвердил термины «Суша» («Земля») и «Море» как фундаментальные концепции, описывающие типы цивилизации, а не простые констатации развитости и неразвитости флота в том или ином государстве и островное или континентальное проживание того или иного народа.

Карл Шмитт на примере битв Испании и Англии за господство над мировым океаном продемонстрировал, что две державы, имеющие огромный флот и множество заморских колоний, могут представлять собой две противоборствующие геополитические тенденции: Англия – морскую, Испания – сухопутную. Все дело в том, что у англичан «Море как стихия» вошло в базовую структуру их социальности, а у испанцев нет, и их социальность осталась «сухопутной». В частности, это нашло свое выражение в дальнейшей судьбе двух Америк. Англосаксонские США стали морской державой по стратегической ориентации и по доминирующему культурному типу, а страны Латинской Америки построили общества сухопутного (теллурократического) типа.

Это принципиальный момент. Шмитт показывает, как стихия – то есть структура пространства – способна войти в социальность на уровне ее корней и предопределить в дальнейшем парадигму, вектор и стиль развития.

Показательно объяснение Шмиттом промышленного технологического рывка, совпавшего с подъемом Англии как мировой морской державы. Шмитт – в духе классических социологических теорий – объясняет развитие науки и техники в русле научной парадигмы Модерна именно влиянием Моря, а еще точнее, тем, что английские мореплаватели – в том числе и пираты – встали на сторону Моря как особой динамичной, постоянно меняющейся стихии и начали смотреть на Сушу со стороны берега, а не со стороны внутриконтинентальных глубин. Инкорпорировав в свое социальное самосознание текучесть морской стихии, англичане в какой-то момент спроецировали отношение экипажа корабля (чисто мужского, оторванного от окружающей пучины, населенной неприручаемыми животными и постоянными опасностями) на социальную реальность, и результатом этого стал механицизм, рывок в техническом развитии, резкий рост значения финансовых институтов – потоки капитала, ликвидность (то есть жидкость) и т.д.

Шмитт вводит дополнителоные синонимы к базовой геополитической паре, определяя Сушу как библейского Бегемота (сухопутного зверя), а Море – как библейского Левиафана (морского чудовища). Битва между ними предопределяет характер геополитической динамики. Возможно, Шмитта на эти образы натолкнули многолетние исследования философии Томаса Гоббса (1588 – 1671), главная книга которого называется «Левиафан»⁽²²⁾.

Геополитические идеи Шмитта могут быть лучше поняты, если мы соотнесем их с концепциями Башляра относительно «грез о веществе». И в свою очередь, книги Башляра «Вода и грезы»⁽²³⁾, «Земля и грезы покоя»⁽²⁴⁾ и «Земля и грезы воли»⁽²⁵⁾ станут лучше понятными через призму концепций Шмитта.

 

Геополитика и режимы воображения

 

Здесь напрашивается один методологический ход. Осознав социологический характер геополитического подхода, мы вполне можем поискать соответствия между категориями «Суши» и «Моря» в понимании Карла Шмитта (то есть в привязке к социологической природе стихий), с одной стороны, и режимами архетипов в социологии глубин Жильбера Дюрана. И в данном случае философские идеи Делеза о свойствах пространства также могут нам помочь.

Сразу бросается в глаза, что категория «Суши» (Бегемот, Рим, Спарта) есть привилегированная область героического мифа, то есть режима диурна. Константность, иерархия, постоянство, консерватизм, традиционализм и, напрямую, героизм как нельзя более точно соответствуют свойствам постуральных мифов, мифов о вертикали.

Стихия Моря, воды относятся к сфере ноктюрна, женского начала. В чистом виде эта стихия – без корабля – соответствует мистическим мифам (или «скользящему пространству» Делеза, по которому свободно катится в произвольном направлении Тело без Органов). Корабль является расширенной версией чаши – женского символа по преимуществу – отсюда погребальные корабли и обычай некоторых народов хоронить покойников в воде (память о чем сохранилась в русском народе вплоть до начала ХХ века в девичьем обряде «похорон кукушки»).

Береговая зона, где идет постоянная борьба между Сушей и Морем, представляет собой пространство развертывания драматических мифов (копулятивный рефлекс). Такому соотнесению соответствует идея Спикмена о том, что именно в береговой зоне происходит наиболее интенсивное и динамичное культурное созидание.

В этой же перспективе мы можем истолковать совпадение эпохи основных тенденций в науке и искусстве Возрождения и введение нового представления о десакрализированном пространстве с эпохой великих географических открытий и освоением Мирового океана (как стихии воды).

Углубление и развитие этих намеченных соответствий может существенно обогатить методологию геополитики.

 

Евразийство и пространство

 

В России геополитическая школа стала складываться только в 90-е годы ХХ века, после публикации моего учебника⁽²⁶⁾ (с включенными в него в качестве хрестоматии основных заново переведенных геополитических текстов Макиндера, Мэхена, Хаусхофера. Шмита и др.). Однако предшественники геополитического подхода были и раньше.

О стратегическом положении России в мире стали всерьез систематически задумываться российские военные – Д.А.Милютин⁽²⁷⁾ (1816–1912), А.Е.Снесарев⁽²⁸⁾ (1865--1937), а А.Е.Вандам⁽²⁹⁾ (Едрихин) (1867–1933), русско-советский офицер военной разведки, написал ряд работ, которые по своему значению и по качеству обобщений вполне сопоставимы с трудами Мэхэна. Но в отличие от «морской силы», русские предшественники геополитики рассматривали ситуацию с позиции Суши, интересам которой перманентно угрожали англосаксы (цивилизация Моря).

Книги славянофилов К.Леонтьева⁽³⁰⁾ и И.Данилевского⁽³¹⁾ обосновывали природу России как особой цивилизации, отличной от западной и обладающей своей собственной системой ценностей. Такой подход также прекрасно вписывается в геополитику.

И наконец, прямое знакомство с идеями Макиндера мы находим у одного из представителей евразийского движения -- Петра Савицкого (1895-- 1968) в статье «Континент-Океан»⁽³²⁾.

Евразийцы развили теорию России как цивилизации, полагая, что это цивилизация самобытная, имеющая западные и восточные черты, но не сводимая ни к Европе, ни к Азии. При этом евразийцы подчеркивали – как и все геополитики – значение пространственного фактора в определении основных свойств цивилизации.

Савицкий разработал концепцию «месторазвития», основанную на утверждении, что невозможно рассматривать культурный тип в отрыве от пространства, в котором он появляется. Здесь мы сталкиваемся с важнейшей чертой социологии (и структурализма) – выделением пространственного фактора как главенствующего. Философии истории видят развитие как протекающий принципиально во времени процесс. Идея «месторазвития» акцентирует, напротив, роль пространства.

Основателем евразийства был Николай Трубецкой⁽³³⁾ (1890--1938), крупнейший лингвист с мировым именем и последователь Ф. де Соссюра. Другом и единомышленником Трубецкого и по науке (фонология) и по евразийству был Роман Якобсон (1896--1982), другой крупнейший лингвист мирового масштаба. Якобсон в Нью-Йорке близко сотрудничал с Леви-Строссом и стал для него проводником в область структурализма. Леви-Стросс неоднократно признавал, что Якобсон был той фигурой, которая предопределила его занятия структурной антропологией, которую Леви-Стросс и создал.

Таким образом, в русском евразийстве мы видим сосредоточение некоторых принципиальных научных и методологических тенденций, связанных с социальным пространством: это и идея рядополагания цивилизаций по синхронической пространственной схеме (развитие идей Данилевского), и концепт «месторазвития» (как преобладание фактора пространства над фактором времени), и цитирование Макиндера (с соответствующей перестановкой позиций и принятием на себе ответственности за цивилизацию Суши – а это и есть Россия, «сердечная земля», по Макиндеру), и выдающиеся исследования в области структурализма (вплоть до принципиального влияния на крупнейшего структуралистского философа и антрополога Леви-Стросса). Кроме того, многие идеи евразийцев – в частности, об «идеократии», «евразийском отборе», позитивной переоценке влияния азиатских культур (монгольской, тюркской) на становление русского социокультурного стиля (эту линию приоритетно развивал Лев Гумилев (1912--1992), называвший себя «последним из евразийцев»), о гарантийном государстве (у евразийца Н.Н.Алексеева⁽³⁴⁾ (1879--1964) – без всяких натяжек можно отнести к области социологии⁽³⁵⁾.

Евразийская мысль – в геополитическом, социологическом и философском измерениях – тесно сопряжена с социальным пространством; пространственный фактор -- и в смысле внутренних корней социальной морфологии и в смысле значения, придаваемого социальным структурам пространства в их фундаментальных основаниях (Суша/Море) -- играет здесь решающую роль.

 

Резюме

 

Суммируем основные моменты данного раздела.

 

1) Пространство в социологии не симметрично времени. Оно является не социальным конструктом (как время), но внутренней и конститутивной стороной социума. Социум пространственен.

2) Режимы воображения отвечают на вызов времени-смерти развертыванием пространственных структур. Разные режимы конституируют разные аспекты и измерения пространства – в зависимости от характера отношения ко времени.

3) Архаическое пространство как пространство мифа по преимуществу есть социальное пространство в его корневой основе.

4) Религия, и особенно монотеизм, постепенно приводит к выделению социального логоса, корректирующего архаические структуры пространства и соответствующие модели социума.

5) Новое время развертывает радикально новую матрицу пространства как объектной стороны бытия, создавая механическое отчужденное пространство. Это не случайно совпадает с эпохой великих географических открытий.

6) Структурализм (и отчасти социология) в критической фазе становления парадигмы Модерна пытается реабилитировать пространство.

6) Постмодерн, и особенно постструктурализм, обосновывает новые типы пространства, отвергающие и пространства Модерна и пространства Премодерна. «Пространство потоков», «пространство сети», «виртуальное пространство», «наркопространство», «ризоматическое пространство» постепенно вытесняют пространство Модерна, не позволяя при этом всплыть мифологическому пространству «знаменателя» иначе как в форме симулякров, пародии, остатков (residui).

Примечания

 

(1) Даже позитивизм и механицизм ранней социологии показывает на стремление к выделению статичной матрицы. В механике время обратимо; ее законы позволяют рассматривать процесс в любой временной точке; время, ось времени изображается статически и мыслится статически – как совокупность временных моментов, каждый из которых фиксирован (парадокс о летящей-покоящейся стреле Зенона).

(1-1) Штомпка П. Социология социальных изменений. М.: Аспект-Пресс, 1996.

(1-2) Manuel Castells The Rise of the Network Society, The Information Age: Economy, Society and Culture, Vol. I. Cambridge, MA; Oxford, UK: Blackwell,1996; Manuel Castells The Network Society: A Cross-Cultural Perspective. Cheltenham, UK; Northampton, MA, Edward Edgar, 2004.

(1-3) О новейших тенденциях в системной социологии см.: Давыдов А.А. Системная социология. М.: Эдиториал, УРСС, 2006.

(1-2) Добреньков В.И., Кравченко А.И. Фундаментальная социология. Т. 1, М., 2003.

(1-3) Pauli Wolfgang und C.G. Jung . Ein Briefwechsel 1932–1958, Berlin, Springer Verlag, 1992.

(2) Bonaparte M. «Chronos, Eros, Thanatos», Paris, 1952. Мари Бонапарт, правнучка Наполеона Бонапарта и супруга греческого короля Георгия II, принцесса Греческая и Датская, была ученицей Фрейда и помогла ему спастись от нацистов.

(3) Корбен А. Световой человек в иранском суфизме // Волшебная Гора, № VIII. М., 2002.

(4) Козин С.А. Сокровенное Сказание Юань Чао Би Ши. Москва-Ленинград, 1941, а также Гумилев Л.Н. "Тайная" и "явная" истории монголов XII-XIII вв. //Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977, Гаадамба Ш. "Cокровенное сказание монголов" как памятник художественной литературы XIII века. М., 1961.

(5) См.: Дугин А. Символы великого Норда, М., 2008.

(6) См.: Генон Р. Символика креста, М., 2003.

(7) Башляр Г. Вода и грезы, М., 1998.

(8) См. Дугин А.Метафизика Благой Вести // Абсолютная Родина», М., 2000, его же: Философия традиционализма, М.,2002, его же: Философия политики. М., 2004 и его же: Постфилософия, М., 2009, где подробному разбору особенностей монотеизма и креационизма посвящены большие концептуальные блоки.

(9) Генон Р. Символика креста, ук. соч.

(10) См.: Дугин А. Эволюция парадигмальных оснований науки. М., 2002.

(11) Антрополог Маргарит Мид (1901—1978), изучая мифы примитивных племен, обратила внимание на тот факт, что дети в этих племенах не знают сказок и мифов (Мид М. Культура и мир детства. Избранные произведения. М.,1988). Миф есть удел взрослого населения, в первую очередь, мужчин племени, прошедших инициацию. Сознание ребенка примитивного племени столь же материалистично и недоверчиво, практично и вульгарно, как сознание современного взрослого европейца, и за всеми явлениями оно стремится увидеть утилитарный интерес или простейшие грубые мотивации. И наоборот, сознание взрослого воина и охотника настроено на волну мифа и в этом больше похоже на психологию современных европейских детей, верящих в сказки и боящихся злых фей. Это свидетельствует о перемене мест двух пространств – мифологического и логического у архаических народов и у современных народов. Но миф никуда не делся, и у взрослых цивилизованных людей он перешел в область подсознания и стал источником перманентного беспокойства (исследованием и лечением этого занимался в течение всей своей жизни Карл Густав Юнг).

(12) Луман Н. Общество общества. М., 2005.

(13) Кастельс М. Информационная эпоха: экономика, общество и культура М., 2000 (http://polbu.ru/kastels_informepoch/).

(14) Там же.

(15) Там же

(16) Делез Ж, Гватари Ф. Анти-Эдип Капитализм и шизофрения. Екатеринбург, 2007.

(16-1) Пригожин И. Р. Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М., 1986; Prigogine I., Nicolis G. Self-Organization in Non-Equilibrium Systems. Wiley. 1977; Prigogine I . From Being To Becoming. Freeman, 1980.

(16-2) Само понятие «синергетики» ввел в оборот современный немецкий физик Герман Хакен в 1977 г.. См.: Хакен Г. Синергетика. М.: Мир, 1980 .

(16-3) Генон Рене. Царство количества и знамения времени. Очерки об индуизме. Эзотеризм Данте. М., 2003, см. также: А.Дугин Постфилософия, М., 2009.

(17) Бодрийяр. Символический обмен и смерть. М., 2000.

 

(17-1) Чепарухин В.В., В.Э.Ден и современная Россия // Известия Русского Географического Общества, 1994.

(17-2)Ratzel, F. Anthropogeographie. Stuttg., 1882--1891. Bd. 1-2. 2) Ratzel, F. Politische Geographic. Munch. Lpz., 1897. 3) Ratzel, F. Raum und Zeit in Geographie und Geologie: Naturphilosophische Betrachtungen/ Hrsg. v. P. Barth. Lpz., 1907.

 

(17-3) Челлен Р. Государство как форма жизни. М.: Роспэн, 2008.

(17-4) Там же.

(17-5) Mahan A.T. The Interest of America in Sea Power, present and future London: Sampson Low, Marston & Company, Limited. 1897. См.: Мэхэн А.Т. Влияние морской силы на историю, 1660–1783. – М.: ACT; СПб.: Terra Fantastica, 2002.

(17-5) Макиндер Х.Дж. Географическая ось истории // Дугин А. Основы геополитики. М., 2000.

 

(18) Дугин А. Основы геополитики. М., 2000.

 

(18-1) Спикмена называют «крестным отцом» политики «сдерживания» и «холодной войны», так как именно он обосновал геополитически необходимость стратегического давления стран Запада (в первую очередь, США) на Советский Союз, не позволяя ему распространить влияние за пределы евразийского континента. См. Spykman, Nicholas The Geography of the Peace, New York, Harcourt, Brace and Company,1944; Spykman, Nicholas America's Strategy in World Politics: The United States and the Balance of Power, New York, Harcourt, Brace and Company, 1942. Вместе с тем Спикмен был не только геополитиком, но и социологом и одну из своих ранних работ посвятил социальным теориям Георга Зиммеля. См. Spykman, Nicholas The Social Theory of Georg Simmel, Chicago, University of Chicago Press, 1925.

(18-2) Хаусхофер К. О геополитике. Работы разных лет. М.: Мысль, 2001.

(19) Шмитт К. Номос земли, СПб., 2008.

(20) Шмитт К. Земля и море // в А.Дугин «Основы геополитики», М, 2000.

(21) Шмитт К.Теория партизана: Промежуточное замечание по поводу понятия политического. М., 2006.

(22) Schmitt C. Der Leviathan in der Staatslehre des Thomas Hobbes, Berlin, 1938.

(23) Башляр Г. Вода и грезы. М., 1998.

(24) Bachelard Gaston La Terre et les rêveries du repos : essai sur les images de l'intimité, J. Corti, 1948.

(25) Bachelard Gaston La Terre et les rêveries de la volonté : essai sur l'imagination de la matière, J. Corti, 1947.

(26) Первое издание книги вышло в 1997 – см.: Дугин А. «Основы геополитики». М.,1997.

 

(27) Милютин Д.А. Первые опыты военной статистики. В 2 кн. Кн.1. СПб., Типография военно-учебных заведений, 1847; он же: Первые опыты военной статистики. В 2 кн. Кн.2. СПб., Типография военно-учебных заведений, 1848.

(28) Снесарев А.Е. Философия войны, М.: Финансовый контроль, 2003

(29) Вандам А.Е. Геополитика и геостратегия. М.: Кучково поле, 2002.

(30) Леонтьев К.Н. Византизм и славянство // Леонтьев Константин. Избранное. М., 1993.

(31) Данилевский Н.Я.. Россия и Европа. Сп-б., 1995.

(32) Савицкий П. Континент Евразия М., 1997.

(33) Трубецкой Н.С.. Наследие Чингисхана. М.: Аграф, 1999.

(34) Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., Аграф: 1998.

(35) О евразийстве в целом см.: «Основы евразийства» / под ред. А. Дугина. М., 2002.