Интервью для журнала «Огненная башня»

Жан Лоран. Антонен Арто, по вашему мнению, «перешел на другую сторону». Можете ли вы уточнить вашу мысль?

Андре Бретон. Вспомним сначала об аксиоме, что для поэзии, начиная с некоторого уровня, абсолютно несущественно душевное здоровье поэта. Поэзия обладает привилегией простирать свое царство далеко за узкие рамки рассудка. Для нее нет ничего хуже банальности и согласия всех со всеми. Со времен Рембо и Лотреамона мы знаем, что самые прекрасные песни — часто и самые запутанные. «Аврелия» Нерваля, поздние стихи Гёльдерлина, арльские полотна Ван Гога есть именно то, что мы более всего ценим в их творчестве. Эти произведения не остались в подсознании, «бред» освободил их, и, как бы подхваченные воздушным потоком, они достигли наших сердец.

Поэтому нелепо утверждать сегодня, что Арто не страдал ни малейшим помрачением рассудка и будто бы его несправедливо сочли сумасшедшим, лишили свободы и подвергли наихудшим мучениям под предлогом лечения. Попросту говоря, между человеком и обществом, в котором он живет, существует молчаливый договор, запрещающий некоторые формы поведения под страхом оказаться в стенах психиатрической больницы (или тюрьмы). Без сомнения, поведение Арто на борту парохода, на котором он в 1937 году возвращался из Ирландии, было именно из этого разряда. Это я и называю «оказаться с другой стороны», то есть, повинуясь неодолимой тяге, забыть о естественной осторожности и о санкциях, которые следуют за нарушением норм.

Ж.Л. Когда вы встретились с Арто после Родеза, в каком он был состоянии? Он выздоровел?

А.Б. Конечно, после Родеза на его благородном лице оставался явный след перенесенных страданий, и ничто так не переворачивало душу, как его измученный вид. В разговоре выяснилось, что он живет теми же интересами, что и в юности, и привносит в свои занятия столько же страсти. Его страстность, несмотря ни на что, умерялась веселостью (я еще слышу его не изменившийся за все это время смех). Прекрасные свойства его ума и сердца не потускнели. Но сказать, что он «выздоровел» в полном смысле слова, я не могу: скажем лучше, что бред, захлестнувший его несколькими годами ранее, был в 1946 году ограничен некими рамками. Он не рисковал выдать себя, если собеседник избегал определенных тем. Но достичь этого удавалось не всегда: так, он был убежден, что при его высадке в Гавре, по возвращении из Ирландии, произошел настоящий мятеж (с целью помешать ему выступить с некоторыми откровениями) и что я погиб при попытке прийти ему на помощь. Он часто упоминал об этом в письмах ко мне или в наших с ним разговорах. По одному этому можно заключить, что мир утратил для него свои обычные координаты. Я не рисковал возражать ему и поскорее переводил разговор на другое. Тем не менее пришел день — дело было утром, и мы вдвоем сидели на террасе кафе «Де маго», — когда он потребовал во имя всего, что нас объединяет, разубедить тех, кто отрицает истинность сего факта. И пришлось мне ему ответить (я старался найти обтекаемую формулировку), что в данном вопросе его воспоминания не подтверждаются моими. Он посмотрел на меня с отчаянием, и на его глаза навернулись слезы. Прошло несколько бесконечных секунд… Он сделал вывод, что оккультным силам, чей гнев он на себя навлек, удалось обмануть мою память. Потом мы не возвращались к этому разговору, но, по-моему, я несколько упал в его глазах.

Ж.Л. Как бы то ни было, есть произведения Арто. Как он смог их создать? Принадлежат ли они душевнобольному или же человеку в здравом уме? Можете ли вы в нескольких словах определить их характер и значение?

А.Б. Болезнь Антонена Арто была не из тех, которые, с точки зрения психиатрии, влекут за собой снижение интеллектуальных способностей. Существует распространенное заблуждение, что в подобном случае обязательно нарушается процесс образования понятий и связанные с ним функции. Однако не все так просто. Что касается Арто, то весьма существенные отклонения от нормы в суждениях о конечных целях и необузданная ярость, находящая выход в абсолютном словесном дебоше, свидетельствуют об острейшем внутреннем напряжении, которое, несмотря ни на что, еще долго будет нас волновать. При нынешнем состоянии наших знаний чересчур самонадеянной представляется попытка объяснить, путем каких заклинаний «перед зеркалом» Арто сумел незадолго до смерти написать такое сверхпроницательное сочинение, такой безусловный шедевр, как «Ван Гог». Крик Арто — подобно крику Эдварда Мунка — исходит «из пропастей души». И юность непременно признает своим это окаменевшее знамя.

Париж, 23 сентября 1959 г.