Диалог о жестокости и нежности, любви и смерти, кинематографе и поэзии

Вернер Херцог. Я знал иранскую поэзию и иранских поэтов прежде, чем познакомился с иранским кино. Культура Ирана насчитывает пять или шесть тысячелетий, в то время как в Германии ей только несколько сот лет. Немецкая культура — это всего лишь двухсантиметровая кромка льда над безбрежным океаном, и вот почему этот лед так легко ломается, и из-под него всплывает варварство. Я ощутил это в своем детстве, когда у власти были фашисты.

Мохсен Махмальбаф. У меня другое представление о немецкой культуре. На мой взгляд, она характеризуется, с одной стороны, сильной философской традицией, с другой — шовинизмом, вырастающим как раз из культурного фона этой страны. Наблюдая за тем, как немцы следуют правилам уличного движения, видишь, какую огромную роль играет в их культуре социальная дисциплина. Но эта же социальная дисциплина заставляла людей следовать за своим фюрером. Благодаря дисциплине исключительно быстро была восстановлена после войны индустрия Германии. […]

Во время второй мировой войны Гитлер и Реза Шах основывали свое сотрудничество на этнических связях между иранцами и немцами. Так что нельзя сказать, будто Германии не хватает культуры или даже древней культуры. Германия обладает древней культурой, самой заметной чертой которой являются порядок и дисциплина. В области идей эта дисциплина проявляет себя в философии, в практической жизни общества — в продвинутой экономике. В политике же дисциплина манифестирует себя в формах фашизма, расизма и шовинизма, и как результат — приход к власти Гитлера, героя и символа негативных аспектов этой культуры. Но мы ценим немецкое искусство как позитивное проявление той же культуры.

Вернер Херцог. Да, политики злоупотребили отношениями между нашими народами. Я убежден, что между нами существуют очень давние связи и влияния. Но мой приезд в Иран стал для меня большим открытием. Даже в простых иранцах я ощущаю гордость и благородство, которые символически воплотились в Тахти, вашем знаменитом чемпионе по борьбе. Эта благородная стать и величие духа есть часть вашей культуры. Если бы мне надо было назвать конкретное воплощение мужественности, я назвал бы Тахти, который на мировом чемпионате не воспользовался своим преимуществом в поединке с советским соперником, у которого была повреждена рука. Это особенность вашей культуры, основанной на человеческом благородстве.

Мохсен Махмальбаф

Мохсен Махмальбаф. Борьба — любимый вид спорта среди иранской молодежи. Но они овладевают этим искусством только для того, чтобы закалить свое великодушие, которое позволяет им отказаться от удовольствия победы, даже если они уверены, что способны выиграть поединок.

Вернер Херцог. Мне также очень импонируют легкость и одновременно страсть, с которой иранцы включаются в разговор. На базаре в Исфахане, к примеру, каждый имеет готовый ответ на любой вопрос. Это не Германия, где люди стараются оборвать разговор коротким ответом. Я покупал что-то в Исфахане и вдруг обнаружил, что у меня больше нет иранских денег. Продавец согласился принять немецкие марки. Я знал, что курс марки в тот день был выше, чем вчера, но не знал, насколько. Когда я уже уходил, продавец дал мне кожаную сумку, чтобы компенсировать разницу. Это еще одно проявление великодушия, которое есть часть вашей культуры.

Мохсен Махмальбаф. Это хорошее наблюдение. После смерти моего друга все его друзья предложили родственникам помощь и действительно помогли. Я слышал, что на Западе иногда находят трупы одиноких людей, когда запах гниения доходит до соседей. И тогда работники муниципалитетов организуют похороны без всякой помощи близких людей и друзей покойного. Думаю, это тоже отражает разницу культур. Похоже, вы страдаете от одиночества, а мы от беспорядка.

Вернер Херцог. Я восхищен характером парня, который выдает себя за вас, Мохсена Махмальбафа, в фильме Киаростами «Крупный план». С моей точки зрения, это поэт, а не шарлатан. Он ищет путь, как стать артистом. Но если бы в Германии появился самозванец, выдающий себя за меня, Вернера Херцога, можно не сомневаться, что это был бы просто глупый шарлатан. Человек в «Крупном плане» гордится тем, что его принимают за вас.

Мохсен Махмальбаф. Киаростами говорил, что и его впечатлила исключительная духовная сила этого человека. Например, он уговорил семью пустить его в дом якобы для того, чтобы подготовить здание к съемкам. Хозяева заподозрили недоброе, и авантюриста арестовали. Когда Киаростами привел его из тюрьмы в этот же дом, чтобы провести там реконструктивные съемки, человек сказал членам семьи, что вот он наконец пришел со своей съемочной группой — словом, сдержал обещание.

Обобщенно я охарактеризовал бы разницу между восточными и западными людьми следующим образом. На Западе система сложная, а человеческие существа простые. Они обладают всеми необходимыми специальными навыками, чтобы выполнять простые и очень конкретные функции, каждая из которых является частью сложной машины: это гениально показал Чаплин. А на Востоке система проста, зато человеческие индивидульности сложны. Западные люди руководствуются научно-догматическими взглядами на мир, в то время как люди Востока обладают более поэтическим, мистическим и философским мировоззрением. В этом вы можете убедиться сами, заговорив с портье или уличным торговцем, хотя они ничего не знают о достижениях науки. Наши кинематографисты тоже более или менее таковы.

Одни и те же люди пишут сценарии, режиссируют, делают декорации и костюмы, монтируют и иногда играют как актеры и сочиняют музыку. Короче, они мастера на все руки. Таковы они и у себя дома. Иранец в течение жизни меняет пятьдесят профессий. Он сам делает любой ремонт в квартире. Если он решает учиться, то читает все книги подряд. На Западе человек может потратить жизнь на изучение того или иного вида искусства, и потом другие продолжат его дело. Вот почему мне кажется, что на Западе человек проживает совершенную жизнь, а на Востоке — жизнь всеобъемлющую. Вплоть до смерти мы успеваем вкусить много разных жизней, вы же доводите одну жизнь до совершенства. Эти два типа жития имеют свои достоинства и недостатки. Но давайте вернемся к иранскому кино. Какие фильмы вы видели?

Вернер Херцог. Я видел «А жизнь продолжается…» и «Крупный план» Киаростами и чувствую сильную личность за этими фильмами. Из ваших работ я видел «Однажды в кино», «Велосипедист» и «Разносчик». Больше всего мне понравился «Велосипедист». Как я вам писал, «Однажды в кино» — это поэма во славу кино вообще, а не только иранского кино. В «Разносчике» особенно сильно впечатляет то, как вы изображаете смерть, ваша особая чувствительность к ее различным формам. Я не видел ничего подобного в кино и полагаю, что люди в любой стране правильно воспримут «Разносчика». Ибо каждый на своем опыте сталкивается со смертью. Даже в первом эпизоде картины, когда ребенка подбрасывают богатой семье в надежде сделать его счастливым, мы понимаем, что именно в этот момент начинает умирать душа ребенка.

Мохсен Махмальбаф. А что для вас в иранском кино кажется наиболее интересным — содержание или экспрессивная форма?

Вернер Херцог. И то и другое. Между ними существует баланс, это здесь гармоничная золотая середина. Когда смотришь ваши фильмы, сознаешь, что вы самоучка. Вы создали свое кино и свой киноязык. Чтобы воспринять «Разносчика», не нужно знать персидский или даже читать субтитры, ибо ваш поэтический язык универсален.

Мохсен Махмальбаф. Иногда местная пресса утверждает, что успех иранского кино на международных фестивалях (149 призов) связан с тем, что оно описывает темноту и нищету. А вы что думаете по этому поводу?

Вернер Херцог. Когда я смотрю «Крупный план», я не думаю о нищете человека, который представляется вами. Я думаю об исключительном достоинстве этого человека, и для меня его гордое поведение — символ достоинства нации и культуры. Это совершенно очевидно. Вас не должны беспокоить подобные обвинения. У Куросавы те же проблемы в Японии, он тоже сталкивается с аналогичными упреками. […] Современное поколение иранских кинематографистов фактически Хайямы и Фирдоуси наших дней. Вы поэты своего времени, а то, что ваши фильмы выходят за пределы Ирана, это и есть культурный и поэтический диалог между ценителями прекрасного разных народов.

Мохсен Махмальбаф. Вы упомянули Японию, где я побывал два года назад на кинофестивале. Показывали «Велосипедиста», потом была пресс-конференция. Все меня спрашивали, кто из японских кинематографистов мне нравится. Когда я назвал Куросаву, Одзу и Кобаяси, все были изумлены и стали спрашивать, кто это такие. Когда я поинтересовался у организаторов фестиваля, как это возможно, чтобы японские журналисты не знали своих лучших режиссеров, я был потрясен еще больше, обнаружив, что и сами организаторы знали не всех троих. Я вышел на сцену после показа «Велосипедиста», поблагодарил публику за теплый прием и пожаловался на невежественных японских журналистов. Я спросил, почему в богатой Японии такой первоклассный мастер, как Куросава, не может найти продюсера, так что европейские кинематографисты вынуждены собирать деньги на новый его проект. И тут выяснилось, что среди публики тоже никто не знает Куросаву. Наконец, вышел историк кино и начал рассказывать об Одзу и Кобаяси, словно об исчезнувших с лица земли динозаврах. Он добавил, что Одзу уже умер. Когда я спросил, что делает Кобаяси, выяснилось, что он снимает телесериалы, чтобы выжить. Публика испытала чувство сожаления и стыда. Я попросил прощения за то, что знаю имена этих трех великих кинематографистов, и добавил, что в нашей стране тоже есть художники, чьи работы больше известны за границей, чем дома.

Но мне хотелось бы обратиться и к вашим работам. Сколько всего фильмов, включая короткометражные, вы сделали?

Вернер Херцог. Не помню, поскольку не вел их учета.

Мохсен Махмальбаф. Это очень интересно. У нас это иначе, поскольку каждый фильм, который мы делаем, становится важной частью нашей жизни. Мы фильмы помним, мы их считаем. Единственное, чего мы не учитываем, — это наши отвергнутые сценарии и неосуществленные проекты. Но мы считаем то, что сделано, чтобы поддерживать свое самосознание и сохранять надежду, что можно сделать в кино что-то еще.

Вернер Херцог. Для меня тоже важно без передышки делать кино. Хотя я снял много фильмов и не считал их, все они всегда присутствуют внутри меня, в моей голове. В этом отношении я похож на аборигенов некоторых африканских племен, которые умеют считать только до десяти, но им достаточно бросить взгляд на стадо из шестисот голов, чтобы заметить, что кого-то недостает. Или как мать целой оравы детей, которая знает точно, кого не хватает в вагоне, куда она их поместила.

Есть и неродившиеся дети — фильмы, которых я еще не сделал. Игровые и документальные, длинные и короткие. Для этого еще не сложились обстоятельства, но я надеюсь рано или поздно обрести всех своих детей. Есть у меня и картина, которая ни разу не была показана. Это мой второй фильм, и я не хочу, чтобы он показывался в течение всей моей жизни, ибо он слишком жесток. В этом документальном фильме дети издеваются над петухом, и он погибает прямо перед камерой. По сути, я потерял контроль над собой во время съемок. Дети бывают невероятно жестоки. Несколько дней назад по телевидению был репортаж о двух мальчиках одиннадцати и двенадцати лет, которые забили до смерти двухлетнего ребенка. Скрытая камера на вокзале зафиксировала на видеопленку, как малолетние преступники приволокли свою жертву на станцию и расправились с ней на глазах у равнодушных свидетелей. Хотя эти кадры были немыми, казалось, что крики ребенка разносятся на многие километры.

К сожалению, современный человек привык к образам насилия, и его реакции на него ослаблены — по отношению не только к экрану, но и к самой жизни. В кадрах, снятых скрытой камерой, видно, как люди, покупавшие что-то на станции, не заметили ничего особенного в том, что двое мальчишек куда-то грубо волокут маленького ребенка.

Мохсен Махмальбаф. Эту модель отношений, увеличив в масштабе, можно распространить и на международные отношения. Большие страны обращаются с малыми так же, как эти мальчишки с ребенком.

Вернер Херцог. Да, персидская история полна нашествий римлян, монголов, турок…

Мохсен Махмальбаф. …иракцев, британцев, американцев, а также, в более изощренных и современных формах, всех европейцев. Даже сейчас, когда мы дружески общаемся, они «волокут» нас, жителей Востока, как маленьких детей.

У Сепехри есть такие строки: «Не мутите воду, внизу из ручья, кажется, пьет голубь». Известный иранский критик обвинил поэта в том, что он, как ребенок, забавляется голубем, в то время когда Америка сбрасывает бомбы на вьетнамцев. Сепехри ответил критику в очень дружеском тоне: «Дорогой друг, я убежден, что до тех пор, пока люди не научатся ценить все живое, они останутся равнодушны к бойне во Вьетнаме и в любом другом месте». Сепехри никогда не писал панегирики существующему порядку, но никогда и не выступал в качестве оппозиционера режима. Его стихи существуют вне политики, он говорит о любви и страсти, и сейчас, когда народ покончил с насилием, он обращается к Сепехри в поисках духовного обновления и сострадания. Уже на несколько поколений иранцев повлияли его стихи.

Мой друг посетил Сепехри в его доме. Во время беседы прополз таракан, и тот хотел раздавить его ногой. Но Сепехри остановил его и сказал: «Мой друг, ты имеешь право только сказать таракану, что не хочешь видеть его в комнате». Когда тот слегка придавил таракана и выбросил его в окно, Сепехри заплакал и сказал: «Ты мог сломать ему ногу, и что теперь с ним будет, ведь в мире тараканов нет хирургов. А может, это была мать целого семейства тараканов, которые ждут, когда она вернется».

Конечно, это очень поэтический взгляд. Если бы весь мир так заботился о пьющем голубе или таракане со сломанной ногой, мы не были бы свидетелями такого количества насилия. Я убежден, что мы начали практиковать насилие по отношению к животным, а потом перенесли его на человеческие существа. Немцы занялись истреблением бездомных собак, обосновывая это требованиями общественной гигиены. И это был первый шаг к тому, чтобы послать людей в газовые камеры. Историки забыли зафиксировать войну с собаками, а психологи проигнорировали то воздействие, которое эта бойня оказала на психику немцев. Это был век прогресса в медицине, все были озабочены тем, чтобы предохранить людей от бешеных собак, и никто не озаботился тем, какое воздействие может иметь человеческое безумие. Насилие по отношению к животным и детям, а также насилие в кино и на ТВ — это основа современного, внешне цивилизованного варварства. И, увы, никто не пытается положить конец варварству, поскольку оно вредит только народам. Зато цензуре подвергается правда — поскольку она вредит правительствам.

Я хотел сделать фильм о моей маленькой дочери, которая решила уничтожить комаров с помощью электрического устройства. […] Мы привыкли к убийству и насилию. И как только кто-либо нарушает наш покой, мы выбираем простейший способ его вернуть — с помощью физического уничтожения тех же насекомых. Но если мы научились уважать жизнь, мы должны изобрести такое устройство, которое будет держать комаров на расстоянии от наших жилищ.

Вернер Херцог. Во время второй мировой войны, когда войска союзников вошли в Германию, насилие удвоилось: его практиковали как фашисты, так и союзники. Волны насилия докатились даже до заброшенной деревни, где я жил. Оно имело свои собственные инструменты. У меня, четырехлетнего мальчика, в роли игрушки была граната, а другие дети играли с пистолетами и автоматами, которые они находили в реке. Оружие было исправно и заряжено, и старшие дети учили нас стрелять в птиц. Однажды я попытался выстрелить из автомата, но отдача была такая, что меня повалило на землю. Моя мать, смелая женщина, умевшая стрелять, подошла ко мне и, вопреки моим ожиданиям, не стала меня наказывать. Вместо этого она взяла автомат и сказала: «Дай я покажу, как из него стрелять». Она положила полено на камень и выстрелила. Полено разлетелось на два куска. Тогда она сказала: «Вот что делает автомат. Поэтому ты никогда не должен наводить на человека даже деревянный или пластмассовый автомат». С этого дня я ни на кого не поднял и пальца.

Мохсен Махмальбаф. Когда люди одержимы насилием, они всегда найдут необходимые орудия. Они начинают с дубинок и кончают огнестрельным оружием. Кино — в ряду этих средств. Поэтическое кино может эффективно поддерживать чувства добрые. Но в руках коммерсантов кинематограф может служить тому, чтобы узаконить насилие. После революции большинство ведущих кинематографистов Ирана отказались эксплуатировать насилие в своих фильмах.

Когда я был на кинофестивале в Роттердаме, то обнаружил у себя в гостинице тридцать телевизионных каналов. Это показалось мне огромным преимуществом. Но потом я начал переключать каналы и минимум на десяти увидел сцены насилия — кто-то кого-то мучил и убивал. Десять других содержали эротические сцены, а на остальных шли дискуссии о том, как влияют на психику человека секс и насилие. Так что в итоге все тридцать каналов были оккупированы либо тем, либо другим.

Вернер Херцог. Это действительно стыдно. Ситуация на телевидении свидетельствует о том, как глубоко затронула болезнь сами основы европейского общества. Фактически можно сказать, что ТВ — враг человечества номер один. Когда человек смотрит хороший фильм, его лицо становится светлее, на нем появляется прекрасное выражение. Но когда он долгое время «листает» телепрограммы, то чувствует себя одиноким и мрачным, и все это отражается на его лице.

Мохсен Махмальбаф. Принимая тот факт, что кино есть искусство, торговля и индустрия, можно сказать, что европейское кино предлагает секс и насилие, индийское продает мечты, а иранское пытается продавать поэзию.

Вернер Херцог. Это чувствуется по вашим фильмам и фильмам Киаростами. Поэзия, которую вы создаете, не принадлежит только вашей стране, она преодолевает географические границы. Самая большая проблема у нас, в Европе, это то, что мы теряем свою культуру, даже свой язык. В Германии только семь процентов людей смотрят немецкое кино. Уничтожены многие виды животных, леса, природные ландшафты. И я не хочу жить в мире, в котором, например, не существует льва. А вы лев, Махмальбаф.

Мохсен Махмальбаф. Я разделяю вашу тревогу об исчезающих животных, таких, как львы.

Вернер Херцог. Но вы лев, Махмальбаф, и, надеюсь, вы не последний лев в этом лесу.

Мохсен Махмальбаф. Оставляя в стороне комплименты, я хочу узнать подробнее о вашем будущем фильме.

Вернер Херцог. Я хочу снять фильм о захвате Мексики испанцами — но снять с точки зрения индейцев. Я написал сценарий, и Маркес выразил интерес к сотрудничеству. Он великий писатель и хорошо знает кино, фактически вырос из кино. Он пригласил меня присоединиться к нему для работы в жюри фестиваля в Колумбии. После участия в работе одного жюри двадцать девять лет назад я решил никогда больше не повторять этот опыт, но ради Маркеса сделал исключение.

Мохсен Махмальбаф. Почему Коппола проявил интерес к финансовому участию в вашем проекте?

Вернер Херцог. Это было его собственное предложение. Я всегда сам продюсирую свои фильмы, но это большой проект, и мне пригодится помощь Копполы.

Мохсен Махмальбаф. Это очень дорогой проект?

Вернер Херцог. Слишком дорогой для моих ресурсов. Много лошадей и костюмов. Мехико был построен на воде, и я должен хотя бы отчасти реконструировать эту атмосферу.

Мохсен Махмальбаф. Хотели бы вы снять фильм в Иране?

Вернер Херцог. Я сделал бы это, если бы Тахти был жив и я говорил по-персидски.

Мохсен Махмальбаф. А документальный фильм? Исследование пяти- или шеститысячелетней культуры, которая вас так интересует?

Вернер Херцог. Это было бы действительно интересно. Документальный фильм об иранских кочевых племенах. Но у меня будут проблемы с языком, и мне будет нужна ваша помошь. Чем вы заняты сейчас?

Мохсен Махмальбаф. В течение года я пытаюсь запуститься с новым фильмом. Я представил на рассмотрение четыре сценария, но только пятый был принят.

Вернер Херцог. О чем он?

Мохсен Махмальбаф. Эта история разыгрывается в Индии и рассказывает о двух детях, которые обменивают цветы на хлеб и даже на билеты в кино. В своей жизни они прекрасно обходятся без денег, без денег как обменного символа. Это своего рода натуральный обмен. Их профессию можно назвать цветочным бартером, и они напоминают уличных поэтов, читающих стихи перед магазинами, чтобы получить еду и питье.

Вернер Херцог. Эта история произошла на самом деле или она — плод фантазии?

Мохсен Махмальбаф. Много лет назад, когда я монтировал одну картину, я часто заходил перекусить в маленькую чайную. Однажды увидел мальчика, который принес цветы для владельца чайной и взамен попросил еды. Спустя несколько дней повторилось то же самое. Вот откуда исходный импульс фильма.

Вернер Херцог. Тогда почему это должно сниматься в Индии?

Мохсен Махмальбаф. Вокруг исходной идеи собралось много других событий, и в конце концов я почувствовал, что хотел бы снимать фильм в особой атмосфере Индии или Бангладеш. Я написал, даже опубликовал сценарий и поехал в Индию искать натуру. За полтора часа дороги из аэропорта в Бомбей я увидел миллион народу, живущего в окрестностях города. Это были огромные толпы мужчин, женщин, детей и даже собак. Люди прикрывали свою наготу тряпками и ели из ладоней за неимением посуды. И, однако, большинство этих людей, особенно дети, пели и плясали. Я не мог понять причины веселья в таких нищенских условиях и спросил их, почему они так счастливы. Они сказали, что верят в свое возвращение в этот мир после смерти, причем если будут счастливы и довольны этой жизнью, в следующую они вернутся богатыми махараджами. Я сказал, что они уже теперь махараджи, ибо настоящие махараджи, возможно, не так уж счастливы со всеми своими богатствами. Счастье — это ощущение, которое не впрямую зависит от материального благосостояния. Иначе не было бы столько депрессий и самоубийств в материально процветающих обществах. Фильм, который я делаю, не противопоставляет нищету богатству. Он о свободе от навязчивых идей (идеи богатства как такового). О тайне духовного удовлетворения жизнью, в которой есть что-то мистическое. Это можно назвать мистицизмом бедных.

После возвращения из Индии я переписал сценарий. Сейчас это рассказ о бедных людях, счастье которых зависит не от социальной справедивости, а от философии жизни.

В Индии меня впечатлил еще один эпизод, который я включил в мой сценарий. Это было в исправительном доме для трудных подростков. Я спросил охранника, где можно получить разрешение, чтобы зайти туда, и выяснил, что никакого разрешения не нужно, что люди могут свободно заходить в это заведение и свободно покидать его. Я зашел в дом и был поражен, узнав, что никто из его обитателей не стремится уйти отсюда. Они не рассматривают это место как тюрьму. Они получают трехразовое питание и живут лучше, чем жили бы на улице. Там были мальчики и девочки до восемнадцати лет. Группа примерно в триста человек устроила рядом с домом соревнования по бегу. В каждом стометровом забеге участвовали шестеро молодых людей, и тот, кто прибегал первым, поднимал руки. И сразу же новая шестерка начинала свой забег. Но здесь не было болельщиков, которые аплодировали бы победителям. Это было соревнование молодых людей, которые хотели проверить свою силу, и каждый был единственным свидетелем своей победы или поражения.

Тут же я увидел шестилетнюю девочку, которую привела восемнадцатилетняя девушка — вероятно, старшая сестра. Она начала забег, а ее сестричка сложила ручонки, молясь за ее победу. И победа пришла. Девочка поблагодарила небеса и начала молиться за другую претендентку, и та тоже выиграла. Только Бог и я были свидетелями этой сцены. Видимо, это и есть образ истинной веры, прошедшей испытание. Если человек верит, но не получает ответа от Бога, он начинает сомневаться в его существовании или в своей вере. В моем фильме пойдет речь об особом типе индийского мистицизма, который вдохновил Сохраба Сепехри и побудил его отринуть пессимизм, превалировавший среди иранских поэтов того времени.

Вернер Херцог. Похоже, вы приобрели большой опыт. Я думаю, кино во многом подобно спорту. В истории искусства вы не найдете художников и поэтов, которые были бы спортсменами. Но кинематографист должен быть спортсменом. И судя по вашим фильмам, я не сомневаюсь, что по натуре вы спортсмен.

Мохсен Махмальбаф. Да, я бегал в течение четырех лет, будучи в тюрьме. Я хромал полтора года после пыток. И излечил хромоту с помощью бега.

Вернер Херцог. Это не случайность, что вы стали тем, кем стали. Я в детстве занимался лыжным спортом. Это было опасно, поскольку мы прыгали через очень глубокие овраги. В обычных обстоятельствах человек, падая, отклоняет голову назад. Но мы наклоняли голову вперед — как при нырянии, чтобы нейтрализовать давление воздуха. Словно самоубийца, прыгнувший с высоты и затем вдруг пожалевший о своем решении, когда понял, что никто ему не поможет. То же самое происходит с теми, кто делает кино. Раз ты ввязался в это дело, никто не придет на помощь. Ты должен преодолеть все страхи, все препятствия и довести свой проект до конца. В общем, если в юности ты не решился атаковать полицейского, то не станешь хорошим кинематографистом.

Мохсен Махмальбаф. Гораздо легче разоружить полицейского голыми руками, чем культурой победить невежество.

Источник: www.kinoart.ru