ЧЕЛОВЕК, ЗАБОЛЕВШИЙ ВРЕМЕНЕМ

 

 

1.

 

      - Стало быть, Вы по-прежнему утверждаете, что хотите свести счёты с жизнью? – спросил доктор, пытаясь разобрать в чертах господина М. внутренние мотивы, заставившие этого молодого и перспективного человека прийти к отрицанию жизни. М. продолжал молчать, комкая в руках шёлковый платок со своими инициалами. Когда он впервые появился здесь, доктор сразу же отметил ту странную дымку, что, казалось, сопровождала М. как тень, прокрадываясь в его интонации, болезненные, но удивительно властные. Даже его молчание было красноречивым, ибо дымка таинственным образом преображала каждый жест молодого писателя, выдавая подчас то, о чём не принято распространяться.

      - Вы действительно хотите умереть? – повторил свой вопрос доктор.

 

Вслед за Готфридом Бенном повторять: «я по уши в уме», макушку подставляя под шляпу с узкими полями. Вглядываться в сумрак и понимать, что ты забыл там возраст. Оголять бёдра, прилюдно мастурбировать, претерпевая обвинения в эксгибиционизме. Шуточно кланяться, никогда не вставая на колени. Быть собой и быть Другим. В одночасье становиться никем.

 

      М. поднялся с кресла и подошёл к окну. Бардовые шторы тяжёлыми телами стелились по воздуху, подобно вертикалям слов. Он шумно выдохнул и на миг ощутил себя в картине Хольбейна. Только в ней должно быть больше зелёного… и распятье. Да, распятье, спрятанное в углу.

      - Разве можно свести счёты с жизнью, доктор? Моим желанием является сведение счетов со временем. Если бы я мог быть уверен, что Вы меня поймете, возможно, я рассказал бы Вам о том, что меня беспокоит, но тот, чьи ноги привыкают упираться в почву скепсиса, не может являться человеком, заслуживающим моего доверия. Скепсис – это только костыли для тех, кто так и не научился знать.

      - Я постараюсь поверить Вам, господин М. – Сказал доктор. – Мной движет огромное желание помочь Вам. Когда такие люди как Вы отказываются жить дальше, что же прикажете делать нам, - тем, чей путь ограничен нашим же собственным невежеством? Прошу Вас, не думайте, что я пытаюсь подольстить. Мне слишком хорошо известно, с какой настороженностью Вы подходите к любым оценкам. Но я имел удовольствие читать Ваши книги, а потому имею полное право на личное мнение.

      - Довольно. – Оборвал его М. – Хорошо, я расскажу Вам, но запаситесь терпением, доктор. Рассказ будет длинным, где-то даже противоречивым. Я вижу в Вас неподдельный интерес, а это располагает к откровенности.

      Господин М. закурил трубку, и в это самое мгновение доктору показалось, что шторы меняют цвет. Закрыв глаза, писатель начал свой рассказ:

      - Как странно, когда человека, живущего в этом столетии, съедает тоска по XIX веку. И с этим ничего нельзя поделать – ты просто помнишь слишком многое, вероятно, зачерпнув в своё время ничтожный глоток Леты. Это данность – возвращаться в далёкое прошлое и находить в нём всё то, что ты когда-то любил. Бальзак, Верхарн, Лотреамон, Стендаль, Рембо, Гюисманс, Эмерсон, Шопенгауэр… их-то мне и не хватает. Но как бы я ни пытался найти здесь и сейчас хоть кого-то отчасти похожего на одного из них, я обречен буду бесконечно постигать не только безвозвратность и неповторимость, но и тщетность подобного поиска в эпоху упадка, где встретить достойного собеседника – великая редкость, которой ты можешь быть удостоен всего несколько раз в жизни. Мне не дано успокоиться, ибо внутри меня неугасимый огонь творческого порыва, вынуждающего меня искать сильных ощущений, рискуя собственной жизнью. Я сам стал воплощением творческого акта, вся моя жизнь есть творческий акт. Какая бездонная пустота меня окружает. Я мечусь из XIX века в XX, беседуя то с Бодлером, то с Арто, сокрушаясь от мыслей об обществе, которого хочется бежать. Я могу играть в эти века, окружая себя предметами прошедших эпох, но ближайший и единственный выход для меня – это творить в том самом потоке, которым я так восхищен. Генри Миллер писал, что не представляет себе более проклятого существования, чем жизнь поэта Рембо; как жаль, что даже с Миллером моя полемика никогда не состоится. Мы трое были слишком похожи, чтоб не понять друг друга. Я одинок, поскольку не хочу быть окружённым «деградантами». Воспринимать меня как человека настоящего времени всё равно что пытаться оживить мёртвую рыбу, - более всего я похожу на антиквариат, чудом уцелевший в доме богоподобного коллекционера. Легко плевать в будущее, когда не заинтересован им. Бродского занимало время, а именно то, что оно делает с человеком, как обтачивает, как меняет, как в конечном итоге уподобляет себе; пространство его интересовало менее, однако он уделял ему своё внимание, созерцая картины великих французских художников. О пространстве он знал всё, время же казалось неисчислимым. Разделяя интересы Иосифа Александровича, я не раз задумывался, чего же больше в моём творчестве – пространственного элемента или же временного. Для этого пришлось бы перечесть всё, что вышло из-под моего пера, а это – неминуемые воспоминания о событиях, которые мне не хотелось бы возрождать. Бродский боготворил Слово, язык, а я в который раз подмечаю, что мы обладали конгениальным сознанием. Я много работал над созданием принципиально новой роли Слова, ваяя особенный литературный стиль, отличный построением фраз от всего, что было до меня. Насколько мне это удалось, судить, боюсь, не мне. Каждый литератор должен помнить о том, что за его спиной сотни других творцов, и сказать сейчас что-либо новое довольно сложно. Порой мне даже кажется, что невозможно не повториться. В моих стихотворениях находили что-то общее с Цветаевой, Гумилёвым и Бродским, в прозе – с Фаулзом. Отличный комплимент, но я категорически не согласен. – Помолчав, господин М. продолжил. - Всё-таки деградация человечества слишком заметна. Она растёт от века к веку, но разве не об этом писали индусы, подробно освещая «прелести» кали-юги? Меня отвращает и современная литература по большей части, и современная музыка (за редким исключением), и современный кинематограф, кино, живопись и прочее. За спиной тысячелетия величественного полёта Искусства, которое сейчас превращено в жалчайшее его подобие. Я всё больше ухожу от этого века, собирая внутри себя великие сокровища прошлого. Современность опошлила все виды искусства, профанировала их. Для того, чтобы пойти вперёд, полезно вернуться назад, чтобы было от чего отступать. Хотите узнать новое, читайте древнее, - вроде бы так говорили мудрецы. Я знаю, есть на земле такие места, попав в которые в определённый день и час, можно выйти за пределы времени и вернуться в любую из прошедших эпох. По природе своей люди болтливы, и дай им возможность свободно перемещаться во времени, они заполонили бы все средства массовой информации потоком своих тирад, нарушив таинство. Одно такое место часто снится мне, и я уверен, что узнаю его, как только попаду в нужную точку пространства. Нередко меня охватывает эпохальное ощущение, и я почти дотягиваюсь до нитей прошлого, но каждый раз не хватает одного единственного шага, что привёл бы меня к цели. Чувство времени у меня развито не менее чем у древних египтян, и, в сущности, я могу быть проводником не слишком удалённых от нас эпох, приносить их атмосферу, пропитываться ей, входить в поток и доставать из него музейные мысли, доселе невысказанные; но уйти глубже пока не представляется мне возможным. Совершенно точно знаю, что не могу долгое время удерживать ощущение эпохи Возрождения. В моменты этого «утопания» во времени, я пропускаю через себя десятки личностей обоих полов, и уже не идентифицирую себя ни с определённым именем, ни с возрастом, ни с лицом; теряя личность, я становлюсь всем, что было и уже не повторится. Бывает, я могу надолго сохранить это ощущение, и тогда я более не отношу себя ни к своему веку, ни к присущим мне привычкам, желаниям, недугам, эмоциям, воспоминаниям. Рисовать я начал лишь постольку, поскольку однажды вошёл в поток XX века, в заранее намеченную точку, поймал нужную волну и по сей день не утерял это состояние. В последнее время я научился вызывать творческое вдохновение по своему желанию, вместо того, чтобы дожидаться капризной Музы, чьё непостоянство часто становилось причиной кризисов людей творящих. Я знаю, как входить в поток усилием воли. Андрей Белый мыслил эпохами, я – ими жонглирую. Очень сложно ловить потоки времени дохристианских эпох; если я умудряюсь вместить в себя греческое самосознание, то это длится считанные минуты, и я словно оторван от эпохи, являясь случайно выброшенным в мир. Вынужден признать, что атмосфера дохристианского времени была моим прибежищем всего несколько раз, но я успел почерпнуть оттуда нечто важное. Только в древности мы должны искать истоки всего. Я странник ноосферы. Нужно больше времени уделять совершенствованию своих способностей, тогда я буду владеть всеми сокровищами человеческой мысли. Нас облагородит только мысль. Мысль как начало всего. Прав был Кафка, утверждая, что можно познать целый мир, не покидая письменного стола. Вся суть в том, чтобы попасть в поток, настроиться на него. Прочитав «Путь актёра» Михаила Чехова, я понял, что этот великий человек гораздо раньше меня ощутил эту возвышающую радость путешествия во времени. Чехов, чьи техники базируются на сокровенной философии Индии. «Оставаясь на земле, не пытаясь оторваться от неё, нельзя создать ничего значительного и ценного». Сколько же врат раскрывается перед тем, кто встал над временем и стал его господином! Не так сложно попасть в поток, как удержаться в нём хотя бы несколько минут. Вы понимаете, о чём я, доктор?

      Если представить себе умственную кому как состояние остановки мыслительного процесса в виду вмещения истин, превышающих понимание, то доктор пребывал именно в такой коме, не в силах вымолвить ни слова. В его практике были различные случаи, но случай господина М. был в высшей степени странным, не подлежащим традиционному лечению. Впервые доктор вынужден был признать свою некомпетентность. Однако он был не мало заинтересован рассказом своего пациента и причиной тому стало его давнее увлечение – театр, - место, где существует возможность перенестись в прошедшие эпохи, позволив себе раствориться в персонажах, что вызывают восторг. А что если хотя бы на миг поверить господину М., вообразив, что на земле действительно имеются места, попав в которые можно «жонглировать эпохами», размышлял доктор. В его голове клубились мысли, ни одну из которых не удавалось поймать. Шторм, влюблённые змеи, шаманские пляски гипотез, ожившая пустота, паутина с бьющейся в самом центре мухой.

      - Неужели Вам совсем не интересен этот век? – только и смог вымолвить доктор.

      - Отчего же? Я с большим удовольствием наблюдаю за тем, как он продолжает гниение, и все эти стадии действительно могут показаться заслуживающими внимания. Вы полагаете, я хочу невозможного?

      - Да. И там самым напоминаете мне Калигулу из одноимённой пьесы Альбера Камю.

      - Я и сам себе его напоминаю. – Улыбнулся господин М. – Поэтому долгое время думал о власти, о той роли, которую она сыграла бы в моей жизни. А люди, доктор…Люди напоминают мне тех, кто ненавидят Калигулу и без стыда произносят: «Я ненавижу его за то, что он знает, чего он хочет». Оставим сравнения, или у Вас есть что-то ещё? – заметив, что доктор хранит молчание, господин М. продолжил. – Должен признаться вам, что вот уже несколько месяцев пользуюсь своим Двойником.

       - О чём Вы? – спросил доктор.

       В кабинете, освещённом тусклой лампой, повисла тишина. Господин М. замер в нелепой позе, вероятно, раздумывая, стоит ли быть откровенным и дальше или уместнее всего поставить точку прямо сейчас, чтоб избежать дальнейших осложнений.

 

       Раствориться, исчезнуть, изойтись детским радостным смехом в уроборическом кровосмешении. В исчерпанном нечто обрести долгожданное Ничто и стать Всем. В спасительной пещере укрыться от стрел осознанности и превзойти себя в умении забывать. Познать экстаз и восторг, чтобы возложить плоды его на алтари невинности; лишиться звания героя и имени ремесленника, возраста диктатора и пола королевы, лишиться способности различать цвета и запахи. Стать кругом и решить квадратуру круга. Больше не быть и быть вечно.

      Доктор был истерзан сотней вопросов, продолжая строить догадки относительно того, кто перед ним: очередной сумасшедший или же Сверхчеловек, которого так ждал Ницше.

      Господин М. подошёл к доктору и задал неожиданный вопрос:

      - Кто Вы?

      - Вы же знаете…- после секундной заминки. – Я Ваш врач…

      - Я совсем не об этом. – Твёрдо сказал господин М.

      - В таком случае я жду пояснений.

      - Кто Вы? - я повторяю свой вопрос. Помните, что было написано на фронтоне дельфийского храма? «Познай себя самого». Спрашивая Вас о том, кто Вы есть, я спрашиваю, познали ли Вы себя, доктор?

      - Вся жизнь есть процесс познания. Я считаю так.

      - Верно. А я  уже познал. Именно поэтому более не хочу жить.

      Последняя фраза совсем обескураживала. У этого человека были готовы ответы на любые вопросы, и это пугало больше всего. Как можно оказать помощь тому, кто стёр все вопросительные знаки и нуждается только в покое? Зачем он пришёл ко мне? Неужели только для того, чтобы поговорить?

      - Расскажите мне о своей личной жизни, господин М. – нашёлся доктор. – Могу предположить, что причина Вашего отрицания имеет…

      - Это исключено! – прервал его собеседник. Лицо его было спокойно, голос твёрд. Это человек, который взвешивает каждое слово и не терпит невнятности. С ним нельзя договориться, его невозможно переспорить. – Моя личная жизнь, как и моя жизнь в целом – есть явление внутреннего порядка. Я интровертен, доктор. Живу только внутри, изредка проецируя свои мысли наружу. Конечно, в моей жизни были женщины, различные чувства – от всепоглощающей любви до эфемерного влечения. Я никогда не знал, что такое семья. Даже мои, казалось бы, полные жизни желания быть рядом с тем, кого я всем сердцем люблю, на деле оказывались капризом, ибо моё подсознание лучше меня знало, чего я желаю. Я желаю быть один. Вы не дали мне договорить о Двойнике, между тем я считаю, что это важный момент.

      - Да-да, конечно! – всплеснул руками доктор.

      - Итак, полагаю, Вам доводилось слышать, что у каждого из нас есть небесный двойник. Я не так наивен, чтобы искать его на небесах. – Губы господина М. сложились в подобие улыбки. – К счастью, я всегда помню, что человек – это микрокосм и весь мир можно найти в себе самом. Этот Двойник для меня является alter ego, который живёт в веках. Это alter ego синонимично истинному Я, о котором большинство не подозревают, продолжая путаться в паутине собственных иллюзий. Одно время я называл его просто – Другой (Юнг писал об этом в книге «Воспоминания, сны и размышления»), после я определил его как Поймандр. Чтобы мне было удобнее работать с Двойником, я наделил его образом. Древние тантрики всегда советовали действовать через отождествление, ибо это делало садхану более удачной. Этот образ во многом повторяет меня, но я наделил его теми чертами, которые являются для меня важными и которые во мне ещё не до конца проявились. Несомненно, раз Истинное Я живёт в веках и вмещает в себя целый мир, наделить его чем-то ещё невозможно, но я постепенно пробуждаю то, что латентно - путём акцента на определённых чертах. К примеру, я совсем не умел рисовать. Для меня составляло проблему даже изобразить цветок. Я вошёл в Двойника, затем выбрал временной поток (в моём случае это были 1930-е годы, Франция, Париж, сердце авангарда), поймал, так сказать, дух сюрреализма и уже через час начал рисовать. Не сказать, что мастерски, но в сравнении с тем, что было – просто блестяще. Никакой подготовки; я не рисовал более 15 лет.

      - Это просто немыслимо! – прошептал доктор.

      - Мыслимо, поскольку я дошёл до этого именно умом. Всё, что по-настоящему интересует меня сейчас – это время и бессознательное. Скажите, доктор, Вы любите читать книги?

      - Да, люблю.

      - А зачем Вы это делаете?

      - Зачем я читаю? – вопрос явно показался доктору странным.

      - Да. Зачем Вы читаете? Меня часто спрашивали об этом.

      - И что же Вы отвечали?

      - Книги помогают мне вспоминать… Читая, я начинаю вспоминать то, что было когда-то забыто мною. Когда люди думают, что постигают что-то новое, на самом деле происходит несколько другое – они вспоминают то, что когда-то было забыто ими. Опыт, накопленный целыми жизнями, никуда не исчезает, он просто умеет спать. Книги помогают мне пробудить его. Для меня книга – это ключ, но дверь каждый должен найти сам. Найти и открыть её, не повредив при этом ключа.
      - Интересное объяснение. К сожалению, я затрудняюсь ответить Вам, господин М. Однако после Ваших слов я поймал себя на мысли, что нередко говорил себе: «Я всегда знал это, только забыл» и, возможно, Вы правы – человек читает для того, чтобы вспомнить.

      - Есть человек и Человек. – Сказал господин М. - Мне ясно, почему время остаётся для подавляющего большинства неразрешимой загадкой, точно как и бессознательное; как только человек приближается к разгадке, стоит ему только раз выйти за пределы времени, ощутить бытие Другого, как ему становится неинтересна его собственная жизнь. Тогда почему, многократно попадая в поток, он всё ещё остаётся добровольным пленником тела? Его устраивает дуальность. Иного ответа я не нахожу. Будьте в мире, но не от мира сего. Получается, что так. Клянусь, личная смерть совсем не беспокоит, не пугает того, кто давно осознал свою истинную природу. Всё больше понимаю, что это человеческое (слишком человеческое) в нас стремится быть с кем-то рядом; Другой в нас ни в ком не нуждается – он сам есть целый мир. Ощущение всепроникновения, вездесущности – высшее из ощущений, и оно есть ощущение Другого. И способность понять это я называю просветлением.

      - Да, но это просветление привело Вас к краю могилы!

      - К этому краю будем приведены все мы. Вопрос в том, кем мы придём к нему – осатаневшими от невежества овцами или сильными и многое постигнувшими личностями. Я пришёл к нему в столь юном возрасте, ибо помню слишком многое. Да, многое, и это стало желанием вырваться из круга сансары. Доктор, неужели Вы до сих пор считаете меня сумасшедшим? Хотя…это Ваше право. Поверьте, мне безразличны человеческие оценки. Мне безразличен сам человек, потому что я за Человека.

 

 

2.

 

Вернувшись домой, доктор достал из шкафа «Воспоминания, сны, размышления» Карла Густава Юнга и читал почти до рассвета. История господина М. поразила его до глубины души. В блокноте появилась запись:

Когда Юнг столкнулся с тем, что его «вторая личность» (Другой) начала подавлять «первую», он разрешил этот конфликт следующим образом: сконцентрировался на «первой», избегнув влияния доминирующей уже «второй». Не есть ли это страх перед бессознательным, опасение потерять почву под ногами и совсем уйти от реальности? Другой не мог принадлежать XXI веку, ибо был в ВЕКАХ. Вслед за ним господин М. удаляется вглубь времён, совершая захватывающие путешествия, не сходя с места. Юнг назвал Другого «Vita peracta» (лат. «Переживающей жизнью»), «рождённым, живым и мёртвым сразу, цельным образом человеческой природы», «обладающим безжалостным знанием о себе» и, совершенно верно, что Он не мог выразить себя «через посредство непрозрачного, тёмного первого номера, хотя и всячески стремился к тому». Две эти личности не могли творить синхронно, одна из них должна была обязательно доминировать. Личность номер один желала, чтобы Юнг занялся изучением точных наук, в то время как «вторая» тяготела к философии и религии, но Юнг сумел примирить их, выбрав медицину сферой своей деятельности (позже отдав предпочтение психиатрии, где были как факты, так и духовные составляющие). О Другом Юнг говорит, что тот имел вполне различимое свойство – «исторический характер, его протяжённость во времени или, точнее, его вневременность». Меня поразили следующие строки, в которых Карл Густав выражает своё мнение об одном своём пациенте: «Его ПОДЧЁРКНУТАЯ НОРМАЛЬНОСТЬ была внешним проявлением личности, для которой столкновение с бессознательным означало бы не путь к развитию, а абсолютную катастрофу». Было совершенно ясно, почему большинство людей предпочитают избегать своего бессознательного. Этот фрагмент имеет прямое отношение к случаю господина М.: «Среди так называемых невротиков много таких, кому в другие эпохи невроз бы не грозил – то есть людей, страдающих раздвоенностью. Если бы они жили во времена и в среде, где человек всё ещё был соединён ПОСРЕДСТВОМ МИФА с миром предков, а через него с природой, по-настоящему переживаемой в опыте, а не просто наблюдаемой извне, они были бы избавлены от этой внутренней раздвоенности. Я говорю о ТЕХ, КТО НЕ СПОСОБЕН ВЫДЕРЖАТЬ УТРАТУ МИФА. Эти жертвы психической раздвоенности нашего времени являются лишь «факультативными» невротиками; внешние признаки болезни исчезают вместе с ИСЧЕЗНОВЕНИЕМ ПРОПАСТИ, ОТДЕЛЯЮЩЕЙ ИХ «Я» ОТ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО». Вот он – мой ключ. Когда господин М. преодолевает эту пропасть, все симптомы его болезни бесследно исчезают. Он здоров только будучи уверенным в том, что Другой подавил «личность номер один». XXI век ему чужд, и чувствовать себя здоровым, находясь в нём, он уже не сможет. Или думает, что не сможет. Поэтому-то он и удаляется в иное время и живёт в настоящем лишь частью своего сознания, необходимой для поддержания жизни и ощущения реальности. Суммируя все свои впечатления и мысли, предшествовавшие его болезни, я начинаю понимать, что причина его невроза кроется в полном неприятии этого века.

 

      Теперь доктору становилась частично ясна картина этой запутанной в самой себе жизни. Его пациент был более здоров, чем все те мнимые «нормальные» люди, ни разу в жизни не задавшие себе вопросов: кто я, зачем я здесь, есть ли бог, какая сила управляет миром? Неудивительно, что господин М. называл их «деградантами», а Элиот – полыми. Сие есть здоровая мизантропия. Может быть, то же самое просветление посещало и художника Ждислава Бекшински, и поэтессу Нику Турбину, отринувшую мир? Господин М. физически болен, но не сказал доктору ни слова о своём недуге. В это врач был посвящён ближайшей подругой писателя, обеспокоенной состоянием близкого ей человека. Он болен временем. Временем.

 

      Господин М. бродил по парку. Дети шумели, а качели издавали неприятный скрип. От звуков было не спрятаться. О своём посещении доктора писатель предпочитал не вспоминать, ибо весь его опыт говорил о том, что доктора предельно сужены своей профессией и едва ли найдут в себе силы открыть врата иного восприятия. Это означало только одно: господин М. не нуждается в помощи врачей. Но этот доктор был особенным, как показалось молодому человеку. Он умел слушать, не перебивая, и не имел привычки вешать ярлыки, а этого было уже достаточно для того, чтоб быть предельно откровенным с ним.

 

Но однажды тебе захочется знать. И ты выйдешь из пещеры, как Диоген, покинувший бочку. С фонарём в руке пойдёшь по миру с криком: «Я ищу Человека!» И реки выйдут из берегов, услышавшие логос прирученный. Есть человек и Человек, как есть любовь и Любовь. Однажды тебе захочется Знать. И ты узнаешь.

 

      Господин М. шёл к мосту, где часто можно было насладиться тишиной. Сегодня он застал там молодую пару, тихо беседовавшую о чём-то своём. Писатель подошёл чуть ближе, чтобы услышать их, но при этом остаться незамеченным.

      - Ты знаешь, в чём смысл жизни? – спрашивал мужчина.

      - Нет. – Голос женщины был тих и печален.

      - Не знаешь!

      - Нет, - ответила женщина после недолгого молчания. – Нет. Но я знаю только одно: человек начинается с воли. Воля же не имеет начала. Конца она тоже не имеет. То, что конечно, принадлежит только нам.

      - Сколько ты уже здесь?

      - Сегодня я родилась снова. Я чувствую себя такой беззащитной. – Она прятала руки в меховую муфту.

      - Скоро ты начнёшь забывать, - все обречены на это с рождения.

      - Я не забуду, потому что у меня иная обречённость – помнить.

      У господина М. стала кружиться голова, фигуры людей расплылись, и он опустился на землю.

 

 

Он меня окружает. Я его окружаю. Я поедаю себя – поедающего и поедаемого. Уроборос в неизречённом…Жизненная смесь на остром лезвии вопроса «не быть или быть?» Не быть – не есть ли это просто отрицание земного присутствия, но в то же время неизменность. Быть. Обманывать, что ты есть сейчас, обманывать, что ты бываешь в завтра. Ты переходишь границы и становишься маятником, постигающим одну крайность через другую. И только так ты освобождаешь себя от необходимости покоиться в плероме. Изрекай, и будешь господствовать. Изрекай, и будешь извлечён насильно. Я – Хочу – Быть – Здесь.

 

 

3.

 

      Доктор мерил шагами комнату, нервно похрустывая суставами пальцев. Господин М. лежал на кровати. Под глазами были синие круги, кожа походила на воск, дыхание становилось все более медленным.

      - Что же случилось, можете Вы мне объяснить?!

      - Не волнуйтесь так, доктор. – Медленно произнёс писатель. – Это случается со мной не впервые.

      - Ваша подруга позвонила мне, умоляя срочно придти. И вот я здесь, а Вы даже не удосужились рассказать мне, что произошло на том мосту.

      - Я видел странную пару – мужчину и женщину. И они…они были мной…

 

Он воистину сумасшедший!

 

      - Что значит, они были вами?!

      - Это были мои собственные мысли, обретшие плоть. Я понимаю, насколько всё это похоже на бред. – Господин М. бессильно закрыл глаза. – Но, подойдите ко мне, доктор. Подойдите и возьмите меня за кончики пальцев.

      - Зачем всё это? – недоумённо поинтересовался доктор.

- Сделайте, как я Вас прошу, если Вы всё ещё хотите помочь такому человеку, как я.

      Доктор присел на край кровати и взял писателя за кончики пальцев.

      - А теперь смотрите мне в глаза. – Сказал господин М. – Сейчас Вы поверите.

      Внезапно доктор почувствовал ворвавшийся в комнату ветер, от которого начинали слезиться глаза. Послышался слабый звук, надтреснутая нота прощанья. Тело словно таяло, растворялось в этой небольшой комнате и единственное, что связывало доктора с реальностью, так это кончики пальцев, которые он теперь яростно сжимал, будто боясь затеряться во мраке. Они находились в небольшой комнате с камином. Стены были обтянуты красным бархатом. «Матерь божья, что это?!» - вырвалось у доктора. «Тссс!» - послышался голос господина М. Писатель стоял совсем рядом, но ещё не был предельно различим, ибо глаза доктора по-прежнему слезились. Постепенно он заметил картины Ремедиос Варо, оживающие под светом старых канделябров, большой диван тёмных тонов, а на нём несколько белоснежных подушек с вышитыми на них партитурами Бетховена. В комнате находился огромных размеров книжный шкаф, а рядом с ним – письменный стол, приютивший груды чьи-то рукописей. Когда доктор стал догадываться чьи они, господин М. поставил пластинку Эдит Пиаф и обезоруживающе улыбнулся:

      - Как Вам моя комната, доктор? Видите, здесь и любимые моему сердцу бронзовые скульптуры, удивляющие своей миниатюрностью, и даже полуживой граммофон. Нет только дверей и окон, вот незадача, не правда ли? Но я настолько люблю быть один, что посчитал нужным ограничиться тем, что Вы видите.

      - Как, чёрт подери, Вам удалось сделать это?!

      - Вот теперь Вы мне верите, доктор, я прав? – господин М. не смог удержаться от улыбки. – Вы по-прежнему считаете меня больным или себя Вы тоже причислили к этой незавидной категории?

      - Право, я не знаю, что происходит, господин М. – Доктор испуганно оглядывался. – Да выключите же эту музыку!!!

      - Хорошо. – Улыбнувшись, писатель сотворил тишину и сел за свой письменный стол. – Доктор, как примирить в себе две личности, одна из которых живёт в веках, в то время как другая – в «здесь и сейчас», и выдержит ли мой рассудок схваток с бессознательным, не получится ли так, что я полностью оторвусь от реальности, потеряю ориентацию в своём времени? Единственное, что вселяет в меня уверенность в сохранении рассудка, так это моя привычка всё анализировать и критически оценивать. С тех пор, как Другой всё чаще стал подавлять «личность номер один», я всё больше отдаляюсь от своего века, что позволило мне пробудить воспоминания о давних путешествиях. Часто, сознавая свою оторванность от настоящего, я насильно «пришиваю» себя к нему, обращая внимание именно на те детали, что характерны исключительно для века XXI. Как только мне становится ясно, что мой рассудок под угрозой, я временно возвращаюсь к «личности номер один». Я ясно излагаю, доктор?

      - Более чем. – Дрогнувшим голосом ответил тот.

      - Недавно меня посетило видение. Хотя, к чему мне лгать – то было совсем не видение, а реальность. Другая её сторона. Сейчас мы находимся именно в ней, поэтому Вы не станете задавать мне глупых вопросов, зная, как я их не люблю. Я вижу горные вершины, чуть покрытые снегом. – Рассказывая, господин М. закрыл глаза. - Внезапно я оказываюсь у каменных ворот, массивная дверь открывается и перед моим взором предстаёт следующая картина: процессия монахов в красно-коричневых балахонах обходит против часовой стрелки какую-то статую. Я попадаю внутрь никем не замеченным. Лысые монахи находятся в состоянии транса и их монотонные напевы завораживают меня. Когда моё присутствие становится явным, монахи замечают меня и одновременно поворачиваются в мою сторону. Мне становится не по себе, но я приближаюсь к ним. Круг служителей размыкается, и я попадаю к статуе – статуе Бафомета, выполненной в форме трона. Монахи усаживают меня на него и продолжают службу. На «коленях» Бафомета я закрываю глаза лишь на миг, которого хватает на то, чтобы внутренним взором охватить самую суть – вокруг меня не люди, а Силы, представленные как синие вспышки энергий. Сверху появляется столб белого слепящего света и накрывает меня. Я отрываюсь от статуи и начинаю левитировать; в столбе я чувствую себя как в некоем сосуде, который мягко выталкивает меня наверх. Я оказываюсь за пределами земного шара, но от испуга вновь возвращаюсь назад. Через меня начинают струиться эпохи. Картины прошлого шли ко мне извне с такой стремительностью, что я не успевал определять их временную причастность. Когда течение остановилось, я обнаружил себя выходящим из ворот, а далее – вновь на вершине какой-то горы в окружении тех же пиков.

      - Бафомет.. – задумчиво произнёс доктор. – Сатанинский идол тамплиеров?!

      - Доктор. – Снисходительно улыбнулся писатель. – Как вы всё-таки невежественны. Baphomet прочитанное наоборот Temohpab, нотарикон формулы Templi omnium hominum pacis abas, – «Настоятель Храма мира всех людей». Кроме того, по мнению Идриса Шаха, Бафомет был символом Совершенного Человека. Если вам интересно, то, согласно фон Хаммеру, имя Бафомет вмещает в себя Имена Творящего Бытия и Смерть как источник Конечного. И только идиот не заметит параллель с Абраксасом и Янусом. Вы понимаете, зачем я позволил Вам попасть в эту комнату?

      - Признаться, не понимаю. Этот разговор мы могли бы вести и в той комнате, которая является…- доктор явно не мог подобрать нужного слова. – Вашей. Реальной.

      - Реальной? – рассмеялся господин М. – Что есть реальность, доктор? И не реальнее ли комната с красными стенами той, о которой Вы только что заикнулись? Я пригласил Вас сюда с единственной целью – раз и навсегда уничтожить Ваш скепсис. Более того, мной двигала и другая задача. Скажу Вам честно, доктор. Я намерен уйти. И сделаю я это при Вас, но сначала….Пожалуй, я расскажу Вам ещё кое-что. Должны же Вы, в конце концов, знать, кем был Ваш пациент. Смещая перспективу, я рассматриваю отдельно взятую боль как боль космическую; то же самое относится и к чувству мести, страха, любви, справедливости и т.д. Становлюсь наблюдателем и часами созерцаю всё происходящее рядом, улавливая в движении людей присущие только им ритмы. Потом я становлюсь слухом и воспринимаю потоки голосов как единое, после чего выделяю какой-то один голос или звук и концентрируюсь всецело на нём одном. Вечный во мне обозревает всё это с безупречной стойкостью, граничащей с равнодушием, но если вчувствоваться глубже, Он никогда не был далёк от равнодушия так, как сейчас. Временный во мне слабеет и плачет, тайно завидуя Другому, подобному шивалингаму. Всеобъемлющее чувство причастности к вселенскому процессу не покидает; очень часто, проходя мимо людей, мне кажется, что всё зависит от меня (как, впрочем, и от них, о чём они не подозревают): если я направлю чёткую мысль о падающем человеке, он упадёт незамедлительно, если я подниму руку вверх, этого жеста хватит на то, чтобы где-нибудь в Копенгагене случился взрыв. Представляю себя за шахматной доской, передвигающей фигуры, обдумывая каждый шаг. Шах и в Париже не стало десятка человек, мёртвая пешка – и в Барселоне пошёл град. Я играю и белыми и чёрными, понимая, что выигрыш ничем не отличается от проигрыша, ибо победитель и побеждённый – един. Но порой я играю с кем-то, чьего лица никогда не вижу. Придать ему образ – все равно что причинить ему боль. – Господин М. замолчал на несколько мгновений, чтобы перевести дыхание. Казалось, он собирался с мыслями, которые начинали путаться. - Меня трогают проблемы человечества (вдвойне странно слышать такие слова от мизантропа), и я не хочу видеть мир утопающим в грязи, потому что я здесь живу. Если лишить меня одиночества на неделю, я наложу на себя руки. Совершенно не могу находиться в обществе людей долгое время. Так получается, что я иду на контакт в тех случаях, когда в «здесь и сейчас» я должен что-то дать или отнять. Представить себе не могу, как люди сидят в многоместной тюремной камере. Проще повеситься, если камера-одиночка недостижима. В толпе, без книг – что может быть хуже?! Бывают редкие моменты, когда мне требуется с кем-то поговорить, но этот «кто-то» должен быть на том же уровне развития, что и я; а ещё лучше – на более высоком, чем я. Да, воистину, есть человек и Человек. К последнему я и обращаюсь всякий раз, как что-то делаю. Сейчас Вы увидите, доктор, как я войду в вечность. С этой минуты я решаю поставить точку, если она вообще имеет место в этом пространстве. Я больше не хочу что-то помнить, куда-то идти. Я помнил так много, что в свои молодые годы походил на старца, я исходил так много дорог, что начал покорять и небесные тропы. Но всему есть свой предел. В том числе – и памяти. Если Вы чудом выберетесь отсюда, постарайтесь записать всё, что услышали от меня. Это мой последний подарок человечеству.

      - Что Вы делаете?! – закричал доктор. – Скажите же, как мне вернуться! Зачем Вы заманили меня в этот ад?!!

      - Вы ещё не были в аду, доктор. Вы слишком мало помнили и слишком многого боялись. Спешу Вас обрадовать – раз Вы сумели попасть сюда, пусть даже с моей помощью, то выбраться назад – в ту злополучную комнату, Вам не составит никакого труда. Вы всё ещё держите кончики моих пальцев. Сконцентрируйтесь на них и войдите в поток Вашего века.

После этих слов господин М. поднялся из-за стола и поднял правую руку вверх, левая -- указывала вниз. Маг. Алеф. Если можно вернуться домой, то он стал первым Человеком, сделавшим это.

 

 

 

4.

 

      Доктор очнулся на полу, всё тело ломило. С трудом открыв глаза, он узнал комнату господина М. Постель оказалась пуста. Словно и не было молодого писателя, а была только память, которой с каждым разом всё труднее и труднее быть вечной. Подушки коснулся луч. Доктор заплакал, как ребёнок.

 

      Через девять лет он издаст книгу названную «Человек, заболевший временем», описав всё то, что довелось ему пережить благодаря господину М.

      Одним весенним днём, гуляя на мосту, мимо доктора пройдёт человек, из рук которого выпадет «Поймандр» Трисмегиста в золочёном переплете. На титульной странице доктор найдёт слова: «Тому, кто научился верить».

 

 Но однажды тебе захочется знать. И ты выйдешь из пещеры, как Диоген, покинувший бочку. С фонарём в руке пойдёшь по миру с криком: «Я ищу Человека!» И реки выйдут из берегов, услышавшие логос прирученный. Есть человек и Человек, как есть любовь и Любовь. Однажды тебе захочется Знать. И ты узнаешь.

 

Натэлла Сперанская

Написано в 19 лет