ИВАН ГОЛЛЬ
МАЛАЙСКИЕ ПЕСНИ
.
Мне страшно взглянуть
На бледные бедра мои
Так они одиноки
Я их укрываю
Чтобы защитить от собственных рук
Блуждающих
В поисках пепла твоих поцелуев
.
Горестно и неистово
как цикада в листве баобаба
Кричит мое сердце.
Его ты не видишь. Меня ты не слышишь.
.
Синим быком с огненными рогами
Ты ворвался на поле мое
О как страшен мне был
Твой божественный гнев
Но ты лишь склонился к земле
Угловатой своей головой
И немного травы и вереска
Жадным слизнул языком
.
Подушку
На которой твоя голова цвета слоновой кости
Лежит как старинная отчеканенная страданиями медаль
Обрамленная бурей твоих кудрей —
Эту подушку
Я буду беречь
Как твой лучший подарок
Со всеми твоими грезами
Со всеми твоими печалями
И небесным посланьем
Что она хранит
.
Я бедра себе натерла
Листом аниса
Чтобы стада твоих черных агнцев
И стада твоих белых снов
Не заблудились по пути ко мне
.
Я черный след на воде
От твоего каноэ
Я послушная тень
От пальмы твоей
Я слабый крик куропатки
Когда ты в нее попадаешь
.
Все в ночи ощущает твое приближенье
Пахнет жасмин сильнее
Стены не так глухи
Участилось дыхание моря
Ветер взволнован
Он волосы мне причесал
Так как ты любишь
.
Сколько помню себя
Одетая празднично
Жду твоего появленья
Многие тысячи дней
Неведомый мой
Иду я тебе навстречу
Реки с тех пор обмелели
Уменьшились страны
А я разрастаюсь все больше
По всей земле
Мое тело
Занимает уже пространство
От одной зари до другой
Куда б ты ни шел
Сколько б раз ни менял направленье
Везде ты найдешь меня
.
Лишь с тех пор как ты знаешь меня
Я знаю себя
Как материк отдаленный
Чужим мне было тело мое
Не знала
Где запад во мне где восток
Одинокой далекой скалой
Жило мое плечо
Но его коснулась твоя рука
И я ощутила себя
У меня появились глаза
И уста обрели очертанья
Стан походку свою осознал
Сердце себя услыхало
О как люблю я себя
С тех пор как ты любишь меня
.
О говори говори мне какая я
Оглуши меня моей сладостью
Восхити моей красотой
Женщины не существует
Доколе она себя
В своих зеркалах не увидит
.
На мне растут апельсины
Потому что твои руки
Круглое любят
Долго висели они
Горькие и зеленые
Пока в себя не впитали
Золото знойного лета
И терпение твоих глаз
Так срывай же плоды
Любви!
.
Мой любимый трудится
На плантации
Весь день он проводит
С каучуковыми деревьями
Погружается с радостью в их сине-зеленую тень
Опытными пальцами ласкает их тела
Но вдруг он становится грубым
Беспощадно их колет
Покуда белая кровь
Не побежит по стволам покорно
Тогда его пальцы опять нежны
И заботливо лечат болящие раны
А по ночам он со мной
И поступает так же
.
Рыбак мой друг
Каждую ночь покидает меня
Как будто мне изменяет
Над морскою волною склоняется он
Словно над женским телом
Разряженным в кружева
Он руки к ней простирает
Склоняется к ней так низко
Словно вот-вот упадет
Но едва рассветет
Распрямляет спину
И к солнцу подъемлет
Золотые корзины
А самых розовых рыб
Он кладет мне к ногам
Словно букет цветов
.
Как всегда по утрам пела птица
Я хотела тебя разбудить
Далеко твои рисовые поля
По нашему ложу
Скользила моя рука
До островов добралась
Всю Азию обыскала —
Я была на постели одна!
Но как всегда пела птица
1932—1934
Перевод В.Вебера
“Сейчас, глядя в лицо смерти, мне кажется, что в стихотворениях ‘Сон-травы’ я впервые приблизился к тайне слова.
Со мной происходит то же, что с мастером японской цветной гравюры на дереве, Кацусикой Хокусаем, который в возрасте 90 лет на смертном одре, вздохнув, произнес: ‘Если бы мне были отпущены еще только десять, или пусть еще только пять лет жизни, тогда бы я как художник добился совершенства!’
Уже раньше Хокусай писал: ‘До того, как мне исполнилось 50 лет, я сделал бесчисленное количество рисунков, но был ими недоволен. Лишь в возрасте 73 лет я постиг строение и истинную природу птиц, рыб, насекомых и растений, что позволяет мне надеяться, что к своему 80-летию я во многом преуспею, к 90 годам смогу проникнуть в самую суть вещей, а в 100 лет наверняка достигну высшего совершенства. Это написал я, Хокусай, по прозвищу Гвакийо Ройин, помешанный на рисовании, в возрасте 75 лет’.
Кто не знает картины Хокусая ‘Опьяненный поэт’, на которой тот в упоении от стихов пускает страницы по ветру?
Этот опьяненный поэт - я, Иван Голль, у порога которого стоит смерть”.
Эти несколько предложений - фрагменты из короткого потерянного или уничтоженного Иваном Голлем предисловия к “Сон-траве”, которое он за 16 дней до своей смерти прочел вместе со стихами Альфреду Дёблину и его жене, Марселю Михайловичу и мне, сидевшим в американском госпитале в Париже у его смертного одра.
В своем лотарингском родительском доме Иван Голль никогда не слышал немецкой речи. В гимназии в Мерце и после, когда незадолго до Первой мировой войны защищал диссертацию в Страсбургском университете, никогда не слышал французской. И так случилось, что, выросший в атмосфере двух языков, он писал попеременно то по-немецки, то по-французски. Конечно, побуждал его к написанию большинства книг его первый родной язык и на целых пятнадцать лет он оставил немецкие стихи, но, когда в 1948 году, спасаясь от своей трагической болезни, лейкемии, он лег в Страсбурге в больницу, которая по прошествии пяти месяцев поразительным образом опять вернула его на время к жизни, язык его юности вновь овладел им, и была написана первая часть стихотворений “Сон-травы”.
Лежа в зале с девятнадцатью другими обреченными, видя перед собой за окном старинный романский фронтон страсбургской больницы и ее маленькую грациозную церковь, больной поэт вдыхал запах той странной травы, того непостижимого таинственного сон-цветка, цветшего когда-то на германской почве его студенческой юности.
Смерти, так близко подошедшей к нему, он прокричал все те слова страха перед ее великой мистерией, вместившие в себя и его экстатическую скорбь, и его ужас перед демонизмом распада, его отчаяние перед лицом безумия земного мира и предчувствие того, что ждет нас в мире ином, и в конце концов все те слова покорности и мудрости, которые другие больные в палате способны были выразить только глухими криками и вздохами или бормотанием на диалекте. Он был их лирическим представителем перед Той, что держит в руке символическую косу.
Когда через девять месяцев Иван Голль был помещен в американский госпиталь в Париже, когда он понял, что теперь окончательно во власти смерти, он за два месяца исписал все, какие только мог раздобыть, клочки бумаги, все конверты писем, рецепты врачей и поля газетных страниц маленькими птичками своего красивого почерка. Да, последние стихи “Сон-травы” выглядели как фантастические рисунки из иного мира.
Порой он писал то или другое стихотворение начисто на листе дорогой изящной бумаги и говорил, передавая его мне с серьезной невинной улыбкой: “Обещай мне не опубликовывать ничего другого, кроме этих стихотворений. Все, что я до этого написал, должно быть уничтожено”.
Эта строгость в отношении своего творчества, которая всю его жизнь заставляла его, полного сомнений, рвать написанное и, проникнутого новой надеждой, переписывать заново, характеризует его благоговение перед искусством так же, как одна его просьба отражает его смиренность по отношению к жизни: ведь попросил же он меня за несколько недель до смерти: “Как только немножко наберусь сил, забери меня из этой слишком богатой больницы. Я хочу умереть среди бедных, в парижской больнице”.
Конечно, я все это ему обещала ради его улыбки, которую он всегда носил как маску на страждущих чертах. Даже в период страшнейших, неделями длившихся страданий этот гордый мужественный деликатный человек никогда не давал застать себя в позе мученика. Исполненный сострадания к ближним, он не принимал сострадания к себе. И только за несколько часов до смерти, когда он на несколько мгновений потерял сознание, он прокричал “St-e-e-e-r-r-ben! Läßt mich allein mit meinem Tod!.. Mourir! Laissez-moi seul avec ma Mort!” (“Умереть! Оставьте меня одного с моей смертью!”) Прокричал он эти слова символическим образом на двух языках, его большие трагически распахнутые глаза согласились, что побеждены. Сразу после этого, придя в сознание, он опять улыбался сестрам и мне, так как не подозревал, что - против собственной воли - выдал себя и позволил нам заглянуть в эту свою тайну.
Ведь кроме тяжелой физической борьбы со страшным телесным распадом, его душа вела еще более тяжелую борьбу, сопротивляясь прощанию со спутницей жизни, оставляя ее одинокой и незащищенной. Во второй части “Сон-травы”, в этих нежных стихах умирающего человека, постоянно ощущается забота мужчины, желающего оставить своей возлюбленной неистощимый запас чувства.
Обладая оставшимися у него девятьюстами тысячами красных кровяных телец, он провидчески разыскал в скрытых от взора садах ту самую сон-траву и сложил из нее неувядающий прощальный букет.
Но Ивану Голлю, может быть, и не удалось бы закончить “Сон-траву”, если бы немецкие и австрийские, французские и норвежские и прежде всего американские молодые поэты не поделились бы с ним своей кровью. Они приходили группами, чтобы предложить умирающему самый благородный из всех даров.
Конечно, “Сон-трава” выросла из сердца Ивана Голля, но сердце его было в состоянии биться, пока красный сон-цветок, которого питала сердечная кровь шестнадцати поэтов, полностью не раскрылся.
Клэр Голль
От переводчика
В истории литературы немало имен, окутанных флером загадочности. Причиной этому - не только незаурядная литературная судьба, но и исключительная своеобычность автора. Следствие этого - неспособность литературных критиков оценить явление, не вписывающееся ни в какие литературные тенденции.
Иван Голль (1891-1950) писал на двух языках, немецком и французском. Родившийся во франкоязычной еврейской семье, получивший школьное и университетское образование в Лотарингии и Эльзасе, бывших в те годы в составе Германии, он начал свою литературную деятельность во время Первой мировой войны и сразу выдвинулся в число ведущих немецких экспрессионистов. Знаменитая антология Курта Пинтуса “Сумерки человечества” (1919), главный литературный памятник экспрессионизма, включала семь стихотворений И. Голля. Написано большинство из них в Швейцарии, где Голль поселился в начале войны, потрясенный враждебным отношением друг к другу двух родных ему наций. Из Швейцарии он посылает свои пацифистские депеши в стихах и прозе народам Европы. В них отразились смятение и потрясенность многих представителей европейской интеллигенции творящимися вокруг безумствами. Образы поэзии Голля в этот период предельно напряжены, экстатичны. Требования поэта в его манифестах решительны и безапелляционны.
В годы, проведенные в Швейцарии, Голль сближается с дадаистами. Не будучи членом их группы, не причисляя себя к дадаистам, он тем не менее испытывает на себе их сильное влияние, что сыграет в конце концов свою роль в его приверженности к новому направлению в Европе, к сюрреализму, одним из зачинателей которого он становится. Роль Голля в этом отношении еще недостаточно изучена. В 1924 году вместе с Полем Элюаром он начинает издавать в Париже журнал “Сюрреализм”, который объединяет вокруг себя многих знаменитых художников, конкурируя с одноименным журналом Андре Бретона. Живя во Франции, Голль не теряет связи с Германией, пишет на немецком романы, статьи для прессы, информируя немцев о событиях французской культуры, он тесно связан с немецкой театральной жизнью, публикует в Берлине тексты своих пьес, заботится об их постановке.
Постепенно Голль отказывается от прежнего экспрессионистского пафоса, вырабатывает свой стиль “сдержанного сюрреализма”. Голль пишет попеременно по-немецки и по-французски, переводит свои немецкие стихи на французский, а французские - на немецкий, рассматривая их не как переводы, а как языковые варианты одного и того же стихотворения. Рождаются двуязычные книги - диалоги, собеседником поэта в которых выступает его жена, поэтесса Клэр Голль, книги и циклы “Стихи о любви” (1925), “Стихи ревности” (1926), “Стихи о жизни и смерти” (1927), “Седьмая роза” (1928) и вновь “Стихи о любви” (1930), а также изданные посмертно “Десять тысяч рассветов” (1954), “Любовный дуэт” (1959), “Антироза” (1967).
Поэт открывает для себя мир восточной поэзии, новой и древней. Так в 1932-1934 годах рождается книга “Малайские песни”. Стихи в ней написаны как бы от имени малайской девушки. В них с одной стороны первозданная простота, с другой - богатейшая чувственная фантазия. Вечная тема любви звучит здесь как бы вне времени и пространства, ведь атмосфера малайских джунглей у Голля абсолютно условна. Этого эффекта, когда физически ощущаешь вневременность стихотворения, Голль добивается почти во всей своей последующей лирике, он без конца варьирует тему любви, и создается впечатление, что источник, питающий их, неистощим. Каждое стихотворение воспринимается как частица космически огромного чувственного мира художника. Тема любви перерастает себя, вторгаясь во все сферы чувств человека, во все его “вечные” проблемы.
Вершиной французской составляющей творчества поэта стали книги цикла “Jean sans terre” (1936, 1938, 1939, 1950) - “Иоанн Безземельный”. Во Франции И. Голля ценят именно за эти написанные классическим стихом баллады. Имя английского короля, жившего и правившего в конце XII - начале XIII веков, как и сама историческая реальность, использованы Голлем не случайно. Судьба короля, потерявшего в войне с французами все свои наследственные владения, неудачливого и гонимого временем, показалась Голлю похожей на его собственную судьбу. Он заимствует у этой исторической личности и имя. Jean, Johann, Hans, Yvan, Ivan, Iwan - эти вариации его собственного псевдонима проходят через все творчество писателя, через всю его поэзию, прозу и эссеистику. Баллады “Иоанна Безземельного” посвящены теме бездомности человека, в них проглядывают и автобиографические моменты. Голль успел переложить на немецкий лишь несколько баллад, работу по их переводу завершили Клэр Голль и немецкий поэты.
И. Голль родился на территории Германской империи и вначале был германским подданным. После Версальского диктата Лотарингия и Эльзас вошли в состав Франции, и он из германского гражданина превратился во французского. В 1939 году Иван и Клэр Голль эмигрировали в Америку, где Голль издавал эмигрантский журнал, привлекая к сотрудничеству многих знаменитых эмигрантов, в том числе Сен-Жон Перса.
После войны поэт вернулся в Европу. Его возвращению предшествовало стихотворение “Песня непобедимых”, написанное им в 1942 году на трех языках - на английском, немецком и французском; первая строфа стихотворения говорила от имени целого поколения:
Черное молоко беды
Молоко мрака
Мы пьем тебя
По дороге на заклание
В последнее десятилетие своего творчества И. Голль возвращается к немецкому языку, на котором начинал писать. Два цикла, две книги “Сон-трава” (1948-1950) и “Найла” (1947-1950) - вершина стиля, наметившегося в сюрреалистический период 20-х годов. Поэт, которому через считаные месяцы предстояло навсегда шагнуть за черту земной жизни, бросает вызов максимальным возможностям поэтической речи, пытается заглянуть в непознаваемое, сказать несказанное. Почти безумная попытка шагнуть за пределы самого слова. Эти книги завершили его путь - путь от экспрессионистического пафоса к монтажному стилю сюрреализма и в конце концов к внутренне напряженным, но внешне сдержанным заклинаниям любви, от опьянения словами к строгости формы, от идеологической и авангардистской ангажированности к артистизму.
