Ноктюрн/ мистические мифы

 

Эвфемизм

 

Режим ноктюрна легче описать, отталкиваясь от режима диурна. Ночь во всем противоположна дню, но режим ноктюрна в имажинэре делится на две части, которые противоположны дню по-разному.

Общим является то, что весь режим ноктюрна -- это режим эвфемизма. Эвфемизм -- по-гречески «благое имя». Эвфемизмом является называние дурного, ущербного, вредного, злого, отвратительного, неприличного, страшного предмета или явления смягченным, уменьшительно-ласкательным, ироничным именем, чтобы психологически снять остроту конфликтности, которую несет в себе отрицательное событие.

Если диурн акцентирует и усугубляет противостояние со временем и со смертью, то ноктюрн смягчает его, подвергает эвфемизму смерть и время как фундаментальные антитезы воображаемому.

Режим ноктюрна (по-разному в случае обеих групп) становится на сторону своей противоположности, стремится затушевать ее. Стратегия ноктюрна и его мифов заключается в том, чтобы представить фундаментальную оппозицию имажинэра и смерти как не фундаментальную и даже не оппозицию. При этом ноктюрн – это не смерть и не время, но траект и имажинэр. Поэтому здесь приниципиально сохраняется структурообразующее противопоставление смерти. Но это противопоставление решается совершенно иначе, нежели в режиме диурна. В режиме ноктюрна смерть воображается как «несмерть» (или как «не совсем смерть»), а время представляется не как процесс, ведущий к смерти, а как нечто другое – например, как сама жизнь, как развитие, как нечто нефатальное и повторимое и т.д.

Эвфемизм представляет собой одно из основополагающих свойств воображения. Огромный пласт культуры, языка, психических процессов, самого мышления может быть возведен к операции эвфемизма, которая конститутивна для антропологического траекта, а следовательно, может быть обнаружена в самых различных сегментах человеческого бытия.

Эвфемизм может быть радикальным и нерадикальным. В случае радикального эвфемизма строго негативное воспринимается или интерпретируется как не негативное и даже, в предельном случае, как позитивное. Нерадикальный эвфемизм обращается со строгой негативностью иначе: он не отрицает ее полностью и не превращает в позитивность, но смягчает ее негативность, преуменьшает ее, делает ее относительной и пытается восполнить и оттенить позитивностью (реальной или мнимой, имеющей или не имеющей отношения к ситуации).

Простейшим примером эвфемизма является следуюший: человек получает серьезную травму. Радикальная эвфемизация подсказывает: «Вот и хорошо, теперь на работу не пойду, а то и вообще получу инвалидность и будет полно свободного времени до конца жизни». Нерадикальная эвфемизация гласит: «Неприятно, конечно, но что делать, постараюсь выздороветь и вылечиться как можно скорее, а за время вынужденного безделия прочту те книги, которые ранее не хватало времени прочесть». По контрасту с этим диурн мыслит совсем иначе: «Эта травма означает конец для меня. Отыне я инвалид. Жить дальше не имеет смысла. Либо я сейчас же немедленно исцеляюсь любой ценой, либо все кончено».

В приведеных примерах речь идет не о темпераментах, но о режимах воображения, о различных стратегиях, которые может выбрать имажинэрв реакциях на внешние вызовы.

 

Мистический ноктюрн (ноктюрн I): единение

 

Рассмотрим две группы мифов режима ноктюрна – мистическую и драматическую.

К группе драматического ноктюрна Дюран относит формы радикальной эвфемизации. Эта группа мифов прямо противоположна героическим мифам диурна.

«Мистической» вторую руппу Дюран называет весьма условно, отталкиваясь от определения французского антрополога и социолога Л.Леви-Брюля о «мистическом соучастии» (фр. «participation mystique»), как конститутивном качестве примитивных обществ (точнее, общин -- Gemeinschaft), то есть о таком траекте, который постулирует непрерывную и органическую целостность всего (а конкретно единство воображения и смерти). В основе мистического подхода лежит идея единения, унификации, целостной нерасчленимости. Операция мистического единения является антитезой диайрезиса героических мифов: если мифы диурна ориентированы на различение, разрыв, разделение, дифференциацию, то мифы мистического ноктюрна, напротив, ведут к соединению, интеграции, утверждению связности, неразрывности, непрерывности, единства

Можно назвать главную установку мистического ноктюрна недвойственностью по аналогии с индуистским адвайто-ведантизмом.

В этой группе все то, что опровергалось, отбрасывалось, отрицалось, исключалось, принижалось, противопоставлялось режимом диурна, подлежит переоценке и переосмыслению в позитивном ключе и, следовательно, принимается, включается, реабилитируется, превращается в союзника и друга.

 

Антифраза

 

Эвфемизм как метод свойственен обеим группам мифа ноктюрна. Но мистический ноктюрн доходит по этому пути до предела. Для иллюстрации этого момента Жильбер Дюран обращается к известному в риторике приему антифразы. Антифраза – это крайняя (часто ироничная) форма эвфемизма; ситуация, когда одна вещь называется прямо противоположным именем. Антифраза называет болезнь «здоровьем», смерть -- «бессмертием» и «жизнью», утрату конечности или органа – «приобретением», нищету – «богатством», страдание – «праздником» и т.д. Но, по логике мифа, называя нечто таким образом, воображение превращает одно в другое на практике. В имажинэре антифраза теряет ироничность и обретает магичность (или мистичность).

Так, например, нечистоты и грязь в мифе не только символизируют или замещают золото и драгоценности иносказательно, но становятся ими, превращаются в них. Фрейд, например, показал прямую связь в сновидениях между золотом и фекалиями, истолковав это в духе своей доктрины о подавлении сексуальности в раннем младенчестве.

В мифе антифраза действует гораздо фронтальнее, выражая глубинную структурную стратегию имажинэра, резвертывающегося в режимемистического ноктюрна, относительно широкого спектра вещей и явлений, далеко выходящих за рамки фрейдистской интерпретации.

Антифраза и ее магическое применение становятся возможными через обращение к связности всех вещей, к их сущностному единству, что как раз отличает суть мистической группы мифов.

 

Дигестивный рефлекс как доминанта мистического ноктюрна

 

В области рефлексологии доминантой мистической группы мифов режима ноктюрна является дигестивный (а также связанный с ним нутритивный) пищеварительный (и питательный) рефлекс.

В момент поедания материнского молока младенец проводит фундаментальную структурную операцию: он превращает иное в свое, в себя, абсорбирует и ассимилирует другое, нежели он сам. И это иное дает ему первые в жизни яркие положительные ощущения. В этом случае иное выступает не как смерть, но как мать, дающая грудь. Через кормление младенец воспринимает внешний мир как дружественный себе, как источник комфорта и наслаждения, как стихию, насыщенную положительными переживаниями, покоем, радостью, блаженством, жизнью.

Процесс питания появившегося на свет младенца четко связывается с пренатальными ощущениями зародыша, когда он пребывает в комфортной среде материанской утробы, питающей, баюкающей, охраняющей, дающей жизнь. Внутриутробное состояние концентрируется на получении питательных веществ с полным отстутствием дистанции. После рождения периоды кормления воспроизводят параметры пренатального комфорта. В этот период внешний мир снова превращается в материнскую утробу, становится безопасным, беспроблемным, а его дистанции и травматизмы отдельности расстворяются.

В этом состоит ядро мистического ноктюрна: внешнее мыслится как продолжение внутреннего, как источник радости и покоя. Когда дигестивный рефлекс становится доминантным, он подавляет все остальные и воспроизводит в имажинэре структурные параметры пренатального состояния. В этом случае смерть и время теряются из виду, интегрируются в общую картину блаженства.

Нутритивная доминанта сохраняется на всех этапах жизни и реактуализируется при каждом принятии пищи, а также в серии образов и архетипов, связанных с едой. Этот комплекс в целом в социальном и религиозном аспектах порождает широкий спектр табу, обрядов, обычаев, связанных с сакрализацией приема пищи. Мистический ноктюрн можно распознать и в религиозных учениях – там, где речь идет о слиянии, единении с Богом или с миром, а в философии -- об отождествлении субъекта с объектом, сознания с бытием, психики с материей и т.д.

 

Режим матерей

 

Мистические мифы позитивно переосмысляют женское начало. Женское здесь значит благое, доброе, мягкое, нежное, положительно оцененное. Ночь нежна и свежа, а не страшна. Женщина – царица ночи.

Мифы мистического ноктюрна -- это «царство матерей», которое искал Фауст у Гете^(11-1).

Сюда же относятся образы скандинавских норн или греческих парок, ткущих у корней мирового древа (или в Аиде) судьбу мира, и Параскева Пятница в русском фольклоре. Пряжа – это то, что связывает (одно с другим), форма единения, архетипический жест мифов мистического ноктюрна.

Мать – центральная фигура этого режима. Реактуализация внутриутробного состояния пробуждает структурный архетип отождествления мира с материнским началом, откуда развиваются мифы о Великой Матери, о «богине», в частности о Матери-Земле. Мать символизирует нерасчлененную целостность бытия, в котором отделение внутреннего от внешнего только намечено, траект замкнут на самого себя, а смерти, негатива, отрицания и оппозиций не существует. Эта идея подчеркнуто выражена в символе змеи, кусающей свой хвост – Оуроборос древних греков.

 

Утробный пацифизм

 

Если мифы диурна связаны с войной, то мифы мистического ноктюрна – с миром. Миролюбие, миротворечество, примерение – качества этого режима. Все здесь противоположно символическим рядам героизма. Вместо оружия и острых углов, режущих поверхностей – домашняя утварь, инструменты мирного труда, мягкие, закругленные формы. Даже технологические инструменты разрезания, разделения приобретают закругленную форму – вместо прямого обоюдоострого меча воинов полукруглый серп мирных жнецов (приоритетно жниц).

Пастуральность влечет за собой ориентацию на бой и столкновение. Нутритивность – на мир и гармонию, на объединение, на соучастие. С этим связано множество обрядов, мифов и обычаев, где тема мира (примирения) тесно сопрягается с совместным вкушением пищи. Так, обычай встречать гостей хлебом-солью – знак мира. Совместное разделение трапезы («пуд соли съели») является аргументом мирных, дружеских отношений. В русском языке эвфемизации мистического ноктюрна подвергается семантика корня «другой», от которого образовано слово «друг». Если «другой» в режиме диурна подразумевает «враг», «противник», «чужак» (в иранском языке от того же индоевропейского корня образовано слово «друдж» -- «враг», «демон»), то в пацифистском контексте «другой» становится «другом» в привычном для нас смысле.

Люди, разделяющие трапезу, символически совместно погружаются в материнскую утробу, становятся братьями, что помещает их отношения в координаты мира и единения.

В этом контексте женское начало и его графические символы – женская грудь, изображения ктеиса и т.д. – становятся символами мира. Так, голубь в греческой традиции был животным, посвященном Артемиде, женской богине-охотнице, отождествляемой с латинской Дианой и луной. Богиней мира была Ирис, символизируемая всеми цветами радуги (то есть объединением всех возможностей цветовой гаммы в общем целом).

 

Цвет и свет, от солнца к огню

 

Героические мифы акцентируют свет и световые символы. Как правило, в них свет имеет отвлеченно холодный характер – остраненная голубизна неба или прямой свет солнечных лучей. Это свет без цвета. В мистическом ноктюрне свет превращается в цвет, в насыщенное и материально чувственное, конкретное цветовое выражение. От солнечный лучей здесь осуществляется переход к красному, горячему, телесному огню, имеющему форму и источающему утробный жар.

Отсюда развертываются образы «инфернального огня», чья стихия – подземный мир, царство ночи. Огонь, костер, факел, свеча – то, что горит в ночи; днем в этом нет нужды. Это отражено в русском языке: полости в скалах, горах и холмах, а также норы и землянки, называются «пещерами», от глагола «печь», что подразумевает, что они служат входами в преисподнюю, где горит вечный огонь земли.

 

Чаша как эвфемизация бездны

 

Бездна -- важнейший элемент диурнических мифов полета и возвышения. В режиме мистического ноктюрна она подвергается эвфемизации, минимализируется, превращается в образ чаши, вогнутости, что служит графическим обозначением женского начала. Бездонность диурнамасштабируется до размеров чаши, бездна приручается, становится неопасной, ее можно взять в руку, расположить в привычном ряду предметов домашнего скарба.

В героическом режиме преобладает катаморфный ужас падения. Для мистического режима падение интерпретируется как постепенный и осторожный спуск, как медленное скольжение, как погружение (например, в теплую ванну). То, что является катастрофой для героя, для мистического ноктюрна есть разновидность комфорта, убаюкивания.

Дюран замечает, что подниматься вверх (например, в гору) быстрее, чем спускаться вниз. Это практическое различие прекрасно иллюстрирует свойства режимов. Герой стремительно взлетает наверх с риском низринуться вниз. Мистический ноктюрн осторожно и осмотрительно, не спеша, спускается по склону, стремясь избежать опасности и обдумывая каждый шаг (шаг вниз).

Символы и мифологические цепочки мистического ноктюрна могут представлять собой разнообразные вариации чаши: это сундуки, сумки, футляры, мешки, горшки -- одним словом, любые емкости, предназначенные для хранения содержимого.

 

Благие животные

 

Животные в этом режиме имажинэра перестают быть врагами, перестают внушать ужас и вызывать ненависть. От охоты на диких зверей и опасения их оскаленных пастей и цепких когтей мы переходим к практике приручения, к побратимству со зверями, к аккультурации и социализации животных, иногда к браку с ними. Звери здесь позитивны. Они являются помощниками (особенно это важно для структуры волшебной сказки, где фигура помощника – чаще всего помощника-зверя -- фундаментальна в большинстве сюжетов^(11-2)).

Отнесение зверей к смерти и времени затушевывается вплоть до прямой противоположности -- они, напротив, спасают, лечат, воскрешают, помогают обрести бессмертие и помолодеть. Так же дело обстоит и с чудовищами, которые в мистическом ноктюрне оказываются «заколдованным принцем», «братом Иванушкой» и т.д.

В дальневосточной традиции (Китай, Япония, Корея, культуры Малайзии) дракон или летающий единорог («цилинь» -- у китайцев, «кирин» – у японцев) приобретает позитивные функции и рассматривается как символ небесного логоса, квинтэссенции стихий (он соответствует синтезу четырех элементов и четырех сторон света).

Крупнейший русский исследователь фольклора и сторонник структуралистского метода В.Пропп подробно описал дуализм отношения к зверям и чудовищам в русских волшебных сказках^(11-3). Мы видим в них сюжеты прямого антагонизма (достигающего кульминации в богатырских былинах или старинах), но вместе с тем сюжеты взаимодополнения, побратимства и родства. В соответствии с марксистской эволюционистской концепцией сам Пропп истолковывает эвфемистические сюжеты как наследие охотнических доземледельческих обществ, где преобладала идея инициатического родства с животными, откуда и возникают темы взаимопроглатывания человека и животного для обеспечения удачи на охоте и восполнения баланса в окружающем мире. А мифы богатырского змееборчества появились, по его мнению, позднее, после «неолитической революции» и перехода к земледелию, когда побратимства с животными и соответствующие инициации утратили свое социально-хозяйственное значение. Освободив эти реконструкции от диахронической перспективы и иррелевантной веры в «прогресс», мы получаем ясно прослеживаемый дуализм отношений к зверям в режиме диурна и в режиме мистического ноктюрна, которые можно рассмотреть синхронически, как выражение структур двух режимов, сосуществующих в имажинэре одновременно и параллельно друг другу. Многие верные интуиции Проппа относительно возможности положительного истолкования некоторых негативных персонажей волшебных сказок в специфическом социальном контексте развили в своих трудах историк И.Я.Фроянов и филолог Ю.И.Юдин^(11-4) (1938--1995).

С позиции диурна такая трансформация врага в друга выглядит как «стокгольмский синдром»⁽¹²⁾.

 

Проглатывающий-проглоченный

 

Часто в сюжетах мифов мистического ноктюрна тот, кто был проглочен, сам проглатывает того, кто его проглотил. В этой взаимозаменяемости агрессора и жертвы, возможности поставить поедаемого и поедающего в обратную ситуацию, легко поменяв роли, проявляется работа эвфемизации, стремление уравновесить, гармонизировать отношения между существами, между культурой и природой, человеком и животным (растительным) миром.

В религии это приобретает культовые черты жертвоприношений, когда в цепочку люди–звери (или продукты растительного происхождения) включается дополнительные звено – боги, духи и т.д. Все едят всех. Вкушение плоти Бога – причастие. Но в то же время Богу приносятся в жертву животные или растения (в некоторых культурах -- люди). Но и люди становятся пищей для животных (в инициатических ритуалах), так что цепочка поглощений (проглотов) замыкается.

У Проппа⁽¹³⁾ приводится широкая номенклатура сказочных и мифологических сюжетов, связанных с проглатыванием людей (других персонажей – например, в сказке «Волк и семеро козлят») и их безболезненным возвращением из чрева целыми и невредимыми, после чего пара меняется местами и убивают и съедают того, кто ранее проглотил героя. Библейская история о путешествии Ионы во чреве кита – отголосок этой серии мифов мистического ноктюрна.

 

Мальчик-с-пальчик

 

Еще одна характерная черта мистического ноктюрна – миниатюризация. Если диурн гипертрофированно завышает масштабы вещей, событий, явлений, то мистичсекий ноктюрн гипертрофированно их занижает. Делая вещь или явление миниатюрными, ноктюрн снимает таким образом заложенную в них опасность, агрессию, угрозу, укрощает их, обезвреживает, включает в утробную пацифистскую дрему. Когда вещь становится маленькой, она перестает быть внешней и угрожающей, и ее можно интегрировать, включить в разряд подручных и привычных предметов.

Отсюда многочисленные сюжеты про маленьких человечков – гномов, карликов, лиллипутов, гомункулов. Мальчик-с-пальчик, Мужичок-с-ноготок или Покати-горошек относятся к этой категории.

В минимализации проявляется женское (материнское) видение мира: другой воспринимается как ребенок, как нечто маленькое, требующее заботы, защиты и ласки и вместе с тем неопасное и послушное. Отсюда уменьшительно-ласкательные суффиксы в разговорной речи как филологические формы работы ноктюрна.

С помощью символического уменьшения (лиллипутизация как эвфемизм размерности) женщина укрощает буйную природу героического начала, (маскулиноидность), справляется с вызовами окружающего мира.

 

Номенклатура символов ночи

 

К образам и свойствам мистического режима имажинэра Дюран относит:

• материальность, конкретность, чувственность, опору, плотность, субстанцию, экскременты, глину, землю, почву;

• пищу, напитки, питание, кормление;

• обладание, богатства, деньги, драгоценности, ценности;

• жилище, убежище, пещеру, центр, внутренние строения, очаг;

• воду, море, влагу;

• могилу, колыбель, вместилище, корабль;

• яйцо, молоко, мед, вино;

• краски, покрывало, мантию;

• живот, чрево, гениталии, утерус;

• большинство женских персонажей религии (Великая Мать, богиня и т.д.);

• дитя, карликов, эльфов т.д.

По логике ноктюрна эти символические ряды могут выступать в мифах как синонимы, что порождает бесчисленные фигуры и сюжеты, имеющие сходное функциональное строение. Эта систематизация открывает широкие возможности для классификации фольклорного материала, дешифровки мифов, диагностики психических и психологических расстройств. В то же время она может быть применена и к сфере социологии в самых различных ее аспектах, что мы и покажем в дальнейших разделах.

 

Расслоение идентичности и глишроидные свойства

 

В психиатрическом смысле доминанта дигестивного рефлекса и данного регистра работы воображения дает, согласно Дюрану,глишроидный⁽¹⁴⁾, а в предельном случае -- эпилептоидный тип. Эти состояния психиатры называют «клейкими», «вискозными». Они описываются как «слипание» чувств, мыслей, предметов в одно целое, в нечто тягучее и смешанное, в слабо расчленимый ком. Такие состояния нередко предшествуют эпилептическим припадкам или (в легкой форме) икзотимии.

Шире, стремление связать любой ценой воедино все окружающие предметы, углубиться в них, рассеяться по вещам, явлениям, ситуациям внешнего мира характерно для шизофрении.

Глишроидный тип психики склонен придавать единство объекту и размазывать субъектность по внешним предметам. Внутренняя идентичность при этом размывается, а различные предметы (включая самые далекие), напротив, связываются, склеиваются между собой через интуицию всеединства и тяге к сопричастности.

В психиатрии и психологии часто используются для диагностики пациентов тесты, разработанные швейцарским психиатром Германом Роршахом (1884—1922). Они представляют собой наборы ничего не означающих цветовых пятен и клякс, расположенных в случайном порядке. Врач предлагает опрашиваемому ответить, что изображено на картинке, как он ее понимает, связаны ли между собой те или иные объекты и что они означают. Для страдающих шизофренией и представителей глишроидного типа помимо причудливости и болезненности ассоциаций характерно установление между пятнами гораздо большего количества связей, нежели для здоровых людей. У шизофреника все похоже на все, все связано со всем, и все вызывает обильные потоки ассоциацией.

В мифе это означает заглядывание под нижнюю границу мира, где парки ткут нити бытия, связывая между собой все вещи и явления, склеивая реальность в общий ком. Это сугубо женский, материнский, ноктюрнический взгляд на вещи. У психически нормальных людей это свойство менее заметно. Патологические случаи обнаруживают всю структуру глишроидных установок более отчетливо и полноценно.

Глишроидный тип делает сознание гетерогенным (разнородным), впуская в него нецензурированное множество импульсов внешнего мира. Но тем самым само это множество приобретает свойство гомогенности, однородности, интегрируется в нечто целое (хотя и ценой утраты рассудка).

В мистических учениях разных культур подобное единство мира («вахдад-уль-вуджуд», в философии Ибн-Араби⁽¹⁵⁾) достигается путем отказа от индивидуального «эго», от привычных форм рассудочного мышления.

 

Феминоиды

 

Режим ноктюрна и, в первую очередь, группа мистических мифов формируют особую матриархальную конструкцию, где преобладаетженственно-материнский тип. Это можно назвать феминоидным типом. Точно также, как и с героической группой мифов, феминоидность не свойство реальных женщин. Феминоидный характер может быть присущ и некоторым патриархальным системам, и весь этот комплекс присутствует в глубинном воображении мужчин практически наравне с глубинным воображением женщин.

По Юнгу, феминоидность соответствует аниме (Серафите Бальзака^(15-1)) в мужской версии бессознательного.

Феминоидные типы, мифы, культуры и личности обладают специфической ориентацией и представляют собой четко выделенный антропологический траект, сопряженный с дигестивно-нутритивной доминантой (культ еды, ласки, покоя, уюта, комфорта) и другими мотивами, свойственными режиму ноктюрна.

 

А.Дугин "Социология воображения"